Голова в облаках

— Не отвлекайтесь, короче.

— Ладно, батюшка, хорошо.

— И, пожалуйста, без «батюшек», вы не в церкви.

— Прости Христа ради, я человек неученый, грамоте мало знаю, как думаю, так и говорю.

— К делу, гражданка Прошкина, ближе к делу…

— Ладно, батюшка… гражданин… товарищ… Значит, про что же я? Вот ведь старая голова… А-а, про веник!

— Не брал я у тебя веник, жадюга! — не сдержался Титков.

— Може, и не брал, я ведь и не говорю, что брал. А только пришла я к ему, только на крыльцо влезла, гляжу — мой веник. Просяной. Вот ей-богу, крест святой, не вру! Как перед иконой. Чтоб мне на этом самом месте сквозь землю…

— Я ведь тогда же говорил тебе, бабка, что веник это мой, сам я вязал осенью. У меня и сейчас на подлавке штук шесть висит, можете проверить, гражданин председатель.

— Хорошо, проверим. Почему вы, гражданка Прошкина, решили, что веник этот ваш? Какие приметы?

— Да как же, батюшка… гражданин… товарищ… просяной ведь!

— Просяные веники не у вас одной. Прошу присутствующих: кто пользуется просяными вениками, подымите руки. Та-ак. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь… Можно опустить. Видите, кроме вас уже семь человек, а ведь здесь ничтожная часть хмелевских жителей. Кстати, откуда у вас просяные веники? В продаже, кажется, не было?

— А сами жали. Совхозное просо рядом, ну и попользовались.

— Самовольно, выходит? Если так, то вас следует привлечь за погубление посевов совхозного проса на корню. И вас тоже, граждане присутствующие. Прошу еще раз поднять руки, а вы, Клавдия Юрьевна, запишите фамилии.

Тихий говор на скамейках и в толпе позади них смолк, установилась чуткая тишина, руку поднял только один Титков, поскольку о своих вениках он уже сказал для протокола.

— Странно. Было семь, теперь ни одного, кроме ответчика. — Митя Соловей поднял темные бровки на лоб, покачал головой. — Ну что ж, потом мы вернемся к этому вопросу. Продолжайте, гражданка Прошкина. Значит, вы на совхозном просяном поле нарезали стеблей и навязали себе веники. То есть, проще говоря, украли их у совхоза, а гражданин Титков украл веник у вас, так?

— Что ты, господь с тобой, и в мыслях не было! Внучок соломы просяной привез, я и навязала.

— Если солома из-под комбайна, веник не получится, — сказал Чернов. — Тут надо жать серпом, а из мятой соломы не получится.

— Как же не получится, Кириллыч, когда навязала. Цельную дюжину навязала и на шест повесила. А как уж мой веник попал к Титкову, откуда мне знать. Може, кот его блудный заигрался и утащил. Коты, они любят с вениками играться, с пряжей тоже, все нитки перепутают, если недоглядишь.

— Значит, вы подозреваете не Титкова, а его кота, верно я вас понял?

— Этак, этак, батюшка, кота. Такой блудня у него кот, все знают, хоть кого спроси.

— Хорошо. Но по чему вы определили, что веник — ваш?

— А по завязке. Проволокой завязан. Внук мой завязывал.

— Все мы проволокой завязываем, — сказал Титков. — Шпагата в магазинах летом не бывает, зимой привозют, а проволоки всегда сколько хошь — мастерская «Сельхозтехники» рядом.

— А почему бы вам зимой не запасти шпагат?

— За него платить надо, а тут вроде по-свойски. Распустили народ совсем, нигде порядка нету.

— Позвольте, но вы, гражданин Титков, тоже ведь проволокой завязываете и тоже просо воруете на веники?

— Я от обиды. Что я, в поле обсевок! Шилом море не согреешь…

— Неубедительно, гражданин Титков, совсем неубедительно и некрасиво. А вы почему не садитесь, гражданка Прошкина?

— Я, батюшка, хотела и про кота сказать. Вон какой он лежит, полосатый да большой, все коленки у Титкова закрыл пузом-то. И глядит хмуро, щурится, моргает. Вот я и подумала: а если это не кот, а человек в образе кота, оборотень-разбойник Ванька-Каин?

На скамейках весело задвигались, заулыбались, в толпе позади кто-то радостно заржал. Митя Соловей постучал по графину, Чернов укоризненно покачал головой:

— Это уж ты, бабка, напрасно.

— Да как же напрасно, Кириллыч, погляди сам. Видишь, опять подморгнув. И усами водит туда-сюда. — Бабка осторожно приблизилась к Титкову и занесла костистую руку в крестном знамении: — Изыди, нечистая сила, нехристь…

Наверно, ее сухая рука показалась Адаму угрожающей, он рванулся и слетел с коленей хозяина, нырнул под скамью, промелькнул между ног собравшихся зевак и скрылся в зарослях крапивы у забора соседнего дома.

— Оборотень! Оборотень! Православного креста не выносит!

— Точно, бабка, антихрист!

— Старая дура! — прохрипел Титков с досадой. — Иди вот лови его теперь, ведьма сушеная.

— А ты не ругайся на меня, не ругайся, ты подумай сперва: если креста не стерпел, значит, оборотень и есть…

— Садитесь, гражданка Прошкина, иначе привлечем вас за непредусмотренные действия.

— Осподи, твоя воля! — Бабка, бормоча о бестолковости судей, которые простого дела понять не могут, а берутся судить людей, прошла к своей скамейке и, перекрестившись, села, тая обиду.

Заседание остановилось за отсутствием основного ответчика. Председатель предложил Титкову поймать кота, но тот решительно отказался: кто спугнул, пусть тог и ловит. Ишь, нашли дурака!

— Придется вам, Иван Кириллович, организовать, — сказал председатель. — Попросите школьников или кого-то из присутствующих.

Чернов нехотя встал и, провожаемый насмешливыми замечаниями односельчан: «Ты его сперва покрести, Кириллыч», «За хвост не лови, он заговоренный!» — пошел к Петьке Ломакину, прорабову сыну, который неподалеку подкачивал шины своего мопеда. Длинноволосый Петька будто не слышал Чернова, продолжал пыхтеть с насосом и обратил внимание лишь после того, как окончил работу.

— Чего тебе, дед? Адама поймать? — И зубы скалит, курносый бес. — Плати рупь, достану.

— Какая плата, тебя взрослый просит.

— За так в крапиву не полезу.

— Почему за так — за благодарность.

— За какую?

— Спасибо скажу, неслух. Или вам, нонешним, мало?

— Мало. У нас всякий труд оплачивается, материальная заинтересованность.

— Ай-яй-яй, до чего грамотность-то доводит. А мы, бывало, не то что кота, мы на смерть за правое дело шли, не торговались.

— За правое и я пойду, а сейчас не знаю, правое или нет. Вдруг суд оправдает и вы зря его мучаете?

— Так ведь когда оправдает, а сейчас он на подозренье и надо выяснить всю правду-истину.

— Выясняйте, я что!

— А ты, значит, в стороне. А еще, поди, старый пионер, в комсомольцы собрался. Какой класс?

— В восьмой перешел.

— Стало быть, четырнадцать полных, можешь и в комсомол. Какой же ты комсомолец, если в тебе никакой активности?

— Я еще не комсомолец.

С оглушающим треском и дымом подкатил сорванец поменьше, заглушил свой ревучий примус и спросил, будто Чернова тут не было:

— Петьк, чего это он?

— За котом в крапиву посылает. Спасибо, говорит, скажу.

— Дядь Вань, дай на кино, достану.

— Сколько?

— Сорок копеек.

— На детский — сорок? Да тебя за пятак пускают.

— За пятак не полезу, там весь обстрекаешься.

— Стервецы же вы, ребятишки, вымогатели. Как жить-то будете, если с этих пор выгоду ищете?

— Проживем железно, дедок, не тушуйся. А, Петька? Заводи, рванем к заливу, ну их. Учат, учат, а сами…

Мопеды враз взревели, превратились в дымное облако, оно закрутилось, смешавшись с густой пылью, и это вонючее дымно-пылевое облако, завихряясь, полетело улицей. Чернов поглядел ему вслед, вздохнул и пошел к зарослям крапивы, надеясь, что Адам успокоился и сам дастся в руки.

— Кис-кис-кис, — поманил он, опускаясь на колени и заглядывая в зеленые пахучие заросли. — Кис-кис-кис.

Отзыва не было, Чернов переполз на другую сторону зарослей и там, в самой темной глубине, увидел Адама, прижавшегося к доскам забора. Глаза его горели зелеными нездешними огнями, и весь он был такой напряженный и решительный, что Чернов невольно попятился. Потом устыдился своей боязни, натянул рукав пиджака на правую кисть, пряча пальцы, и сунулся в крапиву: