Голова в облаках

— Зачем?

— Для утешения быстротечной жизни людей. И время было другое, Федор Васильевич.

— Я же говорил про время, Сеня!

— Говорил, но неправильно, не с философской точки зрения.

— Как так?

— Без глубины познания. А если глубже заглянуть, то с народной мудростью можно согласиться во взаимности признания и Светлану с Витяем не обвинять окончательным судом. Если у них нет боязни наших правил моды и они живут в просторности, то и стыд молодой души у них просторней, чем у нас, потому что боязни нету. Согласен со мной, Федор Васильевич?

— Насчет Светки согласен, насчет Витяя нет. Почему? А потому: жениться давно пора, а он молодых девок смущает.

— По одному аморальному человеку определять всю молодежь нельзя, рассуждение надо вести от общего к частному, по-философски. К тому же вопрос женитьбы Витяя — его внутреннее дело. А исключения везде бывают, из любых правил.

— Насчет исключения согласен.

Федя-Вася совсем успокоился и, подумав немного, решил помириться с Матреной и дочерьми. Вот еще насчет куренья бы поговорить, но придется в другой раз — они уже подъезжали к восьмиквартирному коммунальному дому.

Федя-Вася поблагодарил Сеню, спрыгнул на ходу с телеги и, поправив пузатую от бумаг планшетку, пошел в уличный комитет.

VII

Протоколы Феди-Васи были признаны достаточными, и на другой день утром Митя Соловей открыл второе заседание товарищеского суда. На этот раз, кроме судей и ответчиков, пришли истцы Сеня Хромкин, его жена Феня по прозвищу Цыганка и соседка их Пелагея Шатунова, без прозвища, — эту функцию для всей их семьи хмелевцы возложили на фамилию. У порога толпились еще жильцы восьмиквартирного дома — эти из любопытства: в их доме заседает суд, как не поинтересоваться! Такой публики было бы больше, но все знали, что комната уличного комитета вмещает десяток человек, стоит жаркая погода, в домах не только днем, но и ночью не закрывают окна.

Первой говорила птичница Феня Хромкина. Она в самом деле была похожа на цыганку и в молодости отличалась яркой, зазывно-звонкой красотой. Сейчас от этой красоты остались большие, непроглядно-черные глаза, безжалостно лишенные прежнего блеска и подпорченные куриными лапками морщин, да прекрасные густые волосы, впрочем, уже пробитые сединой. И одевалась Феня как цыганка — в длинную юбку и ярко-зеленую, в крупных розах, кофту, а на плечах, спущенный с головы, прикрывал поблекшую, когда-то изящную шею черный платок в пламенных пунцовых Цветах. Смелая откровенность тоже теперь не красила ее, потому что не смягчалась обаянием молодости, выродившись в вульгарную крикливость. Такой громкой и тоже на свой лад красивой была только Клавка Маёшкина.

— Двух цыплят задушил, стервец! — кричала Феня, тыкая пальцем в сторону Титкова, который с палкой и котом на коленях сидел на боковой скамье подсудимого. — Одного во вторник задушил, другого в пятницу. И какие тут свидетели, когда сама видела. Клушка кричит, крыльями по земле хлыщет, а ему хоть бы что — цап-царап и поволок. Я — за ним, а нешто догонишь, когда у него четыре ноги, а у меня две. И на ферме утят ворует, я директору говорила… Если, не дай бог, пымаю, вот етими вот руками удавлю паршивца. И ты на меня, Титков, буркалы не выворачивай, ты похлеще его, Шкуродер несчастный!

— Че-ево? — Титков придержал насторожившегося кота и взялся за палку.

Митя Соловей тревожно постучал карандашом по графину:

— Гражданка Буреломова, вы не имеете права оскорблять ответчика. Объявляю вам замечание.

— Да за што замечанье-то? Его все так зовут, он никого не щадил, когда налоги с нас драл, ни вдов, ни солдаток с детьми.

— Это все в прошлом, гражданка Буреломова, и к нашему делу не относится. Говорите по существу.

— Да как же не относится, когда все его существо в етом самом. И не шипи на меня, не пугливая!

— Гражданка Буреломова, делаю вам второе замечание. Будете оскорблять еще, лишим слова и оштрафуем.

— Вон што! Какой же вы суд, если Титкова защищаете? Где же ваши правильные глаза? Зачем вас выбрали? Сеня, твоей жене штрафом грозят, а ты мечтаешь! — И, досадливо махнув на него рукой, села с Пелагеей Шатуновой.

Сеня грустно вздохнул. Он беззаветно любил свою Феню, горестно замечал и про себя оплакивал ее увядание, справедливо обвиняя время, эту беспощадную философскую категорию, в тягчайшем из преступлений — в уничтожении красоты.

Спокойная Пелагея Шатунова, поднявшись, подтянула по-старушечьи повязанный шалашиком серый платок и сказала, что кот утащил у нее шесть цыплят. Жалко, слов нет. Ранние цыплята-то, большие уж были. А Титков ли кот таскал, она в точности не знает. Правда, такой же полосатый и большой, как Адам, да ведь таких-то много у нас, он всех кошек, наверно, обеспечивает, и котята родятся в него. Вот и Феня скажет. Скажи, Фень.

— В него, — подтвердила Цыганка. — В Хмелевке скоро все коты и кошки полосатые будут.

— Чего же все на одного Адама валите?

— Он ведь их породил, как вы не поймете! — вмешался Сеня, поддерживая свою Феню. — Это прежде неправильно говорили, что сын за отца не ответчик, а отец — за сына, а теперь должны отвечать, если добраться до глубины истины. И он сам отвечает и его хозяин.

— Правильно, — крикнула Феня. — За распутство. Титков презрительно усмехнулся:

— Глядите, какая невинность! Чья бы корова мычала, а твоя-то — молчала.

— Граждане, так нельзя. — Митя Соловей зазвенел по графину. — Держитесь в рамках приличий и говорите спокойно. И что за нелепость обвинять животного в распутстве!

— Какие сами, такие и сани, — сказал Титков.

— Не в этом дело, — осмелился опять Сеня. — Тут надо осмыслить глубже, с философской точки зрения. Во всех газетах пишут о преждевременной акселерации молодежи, она теперь живет без печали бедности, за свой завтрашний день продолжения жизни не беспокоится. Все это происходит потому, что у нас такая твердая власть, все дает родному народу.

— И плодит иждивенцев, нахлебников, — рявкнул Титков.

— Не согласен с вами, Андрон Мартемьянович. Нахлебниками мы их делаем сами по неправильности воспитания в семье и школе.

— Распустились, не знают, как лошадь запрягать. Скажи, Кириллыч!

Чернов степенно разгладил усы, посмотрел на председателя, упустившего вожжи заседания, на строчившую протокол Юрьевну, хотел по привычке встать, но вспомнил, что он за судейским столом, и рассудил с места:

— Насчет запрягать — правильно, не умеют. И это плохо. Но опять же на мопедах гоняют с десяти — двенадцати лет, техники не боятся — это хорошо, им на ней работать. Только вот гоняют с одной этой пользой, а мы лошадь запрягали не для учебного катанья, а для работы. Учеба рядом с трудом шла, в пристяжке, и лошадь отрабатывала свой корм вдвойне, а мальчишка учился делу и ответу за свое дело, за труд, знал цену и хлебу и лошадиному корму. Положим, машина дурее лошади, она бороздой сама не пойдет, не поедет, цена же за нее немалая, корм дорогой. А знает твой Петька-Тарзан цену бензину, который жгет на мопеде? Нет, он знает только, что восемь копеек за литр, [22] а это дешевле бутылки газированной воды. И опять же те восемь копеек не он зарабатывал, а ты. Это одно. Второе: бензиновой колонки для частников у нас нету, а в Хмелевке полно и мопедов, и мотоциклов, и легковушки появились. И все ездиют. Где они заправляются?

— Кто у шоферов покупает за бутылку, кто у трактористов. Им для пускачей бензин дают.

— Им дают, а они, стало быть, продают.

— Вор-руют! — не стерпел Титков. — Я всегда говорил и говорю: главное зло — частная собственность. От нее происходит разврат, лихоимство и всякое непотребство.

Митя Соловей поднял руку, призывая к тишине.

— Так нельзя, товарищи. У нас заседание суда, а не сельская сходка. Вы закончили, товарищ Чернов?

— Закончил, но не все. Насчет разврату хотел сказать.

— Давай, Кириллыч, вспомни молодость.