Вид с холма (сборник)

— Нет, нет, спасибо. Мы рано уплываем.

— Куда спешите, если не секрет?

— К Вырубову, — доверительно сказал я. — Знаете его?

— Как не знать! Иван Сергеич отличный старик, — парень поднял большой палец. — Справедливый, только я знаю, он хворает сильно. В начале июня я там бывал. Он пластом лежит. Астма его душит. Ну ладненько, всего вам. Мне надо еще ленту перемотать. Если надумаете, заходите. Туристам всегда рады.

На третье утро нашего путешествия мы встали чуть свет и несколько часов шли против течения по узкой протоке в высоченных шуршащих камышах. Как и в предыдущие дни, солнце палило нещадно, и мы постоянно держались теневой стороны. К сожалению, камыш кончился и долго тянулась открытая пойма реки с заливными землями, со множеством трав и цветов; среди них своей яркостью выделялись ромашки. Жена не удержалась и, когда мы пристали передохнуть, нарвала небольшой букет.

— Для Вырубова, — пояснила мне.

К полудню протока стала мелеть, появились бочаги, украшенные розовыми цветами водяной гречихи, потом вдруг на поверхности появились лилии — верный признак глубины, и вскоре мы очутились в широком озере. На одной стороне озера стоял хвойный лес, на другой виднелась деревня. На середине озера качалось несколько лодок с застывшими рыбаками.

Мы бесшумно подплыли к ближайшему рыбаку, пожилому мужчине, курившему папиросу, и я вполголоса, стараясь не распугать рыбу, спросил:

— Скажите, это озеро Синее?

Мужчина кивнул.

— А там деревня Студеное?

Мужчина затянулся и, выпустив дым, кивнул снова.

— А как нам проехать к Вырубову?

Мужчина внимательно посмотрел на нас и спокойным, хрипловатым голосом сказал:

— Вам кто нужен? Ежели он сам, то Иван Сергеевич… Вы, видать, приезжие. Не знаете… — мужчина отложил удочку и глубоко затянулся. — Умер он, Иван Сергеевич. С месяц уж как… — мужчина бросил окурок в воду, вздохнул. — Прекрасной души был человек… Там его жена Маргарита… Там, в конце озера протока будет к их плотине… Увидите.

Мы отошли от рыбака и некоторое время молча дрейфовали на середине озера. Только теперь я заметил над водой множество темно-синих стрекоз — они бесшумно трепетали в воздухе, как маленькие траурные вертолеты.

— Что ж будем делать? — тихо произнесла жена. — Теперь неудобно являться. Давай просто зайдем, побеседуем с этой Маргаритой, а потом в деревне у кого-нибудь снимем комнату.

Я согласился и направил байдарку в конец озера. Жена взяла букет ромашек и стала медленно, по одному, класть цветы на воду — за нами потянулся длинный поминальный шлейф.

Вскоре мы увидели нависшие над водой ветви орешника, а под ними — протоку; вплыли под ветви, в узкий желто-зеленый тоннель; весло пришлось отложить, и с десяток метров продирались, цепляясь за осоку; пахло хвоей, слышался близкий шум падающей воды.

В конце протоки в воздухе появился пахучий дым жилья, шум воды усилился, напор течения стал мощнее, навстречу нам поплыли пузыри. Когда мы вынырнули из-под ветвей, перед нами открылся величественный вид: плотина из плотно пригнанных обтесанных валунов, грохочущий поток и разлившийся плес в кружевах пены; но особенно впечатляли островерхие, прекрасно сохранившиеся финские постройки: жилой дом, мельница и амбар — все это обступал высокий хвойный лес, создавая объемный уголок со своим микроклиматом. Солнце висело в самом зените, но дышать сразу стало легче. Я подгреб поближе к плотине, где в воздухе кружили хвоинки и висела радуга из водяной пыли.

Втащив лодку на берег, мы направились в сторону дома лесничихи, мимо пасущихся коз и овец и коровы с теленком.

— Большое хозяйство, — с нотками зависти проговорила жена — ее предки были крестьянами, и иногда в ней срабатывает деревенская кровь; я называю ее «горожанкой с деревенской душой».

Действительно, построек было немало и все они стояли на своих местах, экономно используя пространство, как нельзя лучше вписываясь в окружающий пейзаж. Мельница и амбар имели круглые окна, обрамленные выгнутыми наличниками. От времени каменные фундаменты замшели, доски на стенах потрескались, но по тому, как плотно все было пригнано, виднелась любовь к камню и дереву — ничего не хотелось добавить к постройкам, и ничего нельзя было от них убрать; постройки наглядно показывали, какой должна быть добросовестная работа.

Еще издали во дворе мы увидели полную женщину средних лет в ярком сарафане — она стояла, подбоченясь, среди кур, гусей и уток и со жгучим любопытством смотрела на нас.

Мы подошли к женщине, поздоровались. Я спросил, она ли Маргарита Ивановна, и когда женщина подтвердила, объяснил, кто мы, и выразил соболезнования по поводу смерти ее мужа.

— Да, скоро сорок дней, как похоронила Ивана Сергеевича, — сказала женщина с не очень удрученным видом.

Она пригласила нас в дом, провела в хорошо обставленную комнату и, кивнув на портрет, стоящий на комоде, вздохнула:

— Иван Сергеевич был странный человек. Хозяйство его не интересовало. Я все в одиночку тянула. Он так, если сена покосит, дров поколет — и то спасибо! Только лес да животные его интересовали. Все деревья знал наперечет в округе. Все ходил по лесу, кормушки на зиму делал, подкармливал зверье.

Я подошел к портрету. Из траурной рамки на меня смотрел старик с впалыми щеками и морщинами на высоком лбу — у него был умный усталый взгляд.

— Он живицу собирал, — продолжала женщина, доставая из буфета рюмки, бутылку наливки. — Живицу сдавал, хорошие деньги получал, а спросите, куда он девал их?.. Семьям погибших в лагерях высылал. А у нас ведь своих двое парней росло. Сейчас, слава богу, они встали на ноги, а раньше… — женщина разлила наливку и, улыбнувшись, махнула рукой. — Бог с ним, с Иваном Сергеевичем! Помянем его. Я в бога-то не верю, но, как говорится, царствие ему небесное, — она по-мужски опрокинула рюмку и, не закусив, добавила: — Вообще-то я люблю, когда тараканчики в голове… А он во мне души не чаял. У нас была сильная любовь…

После этих слов она сразу переключилась на свое хозяйство и принялась говорить о выращенных тыквах, о том, что уток к зиме забьет — «они слишком прожорливые», а гусей оставит — «те сами себя кормят», и о том, как ей досаждают туристы: «то доску стащат», «то морковь с грядок подергают».

Я ее не слушал; смотрел на портрет Вырубова, пытался представить его жизнь, пытался понять, что могло связывать «умного интеллигентного человека» с такой ограниченной женщиной.

В открытое окно доносился шум водопада, слышалось квохтанье кур, мычанье теленка.

Женщина снова разлила наливку, выпила и еще азартней стала рассказывать о своем хозяйстве — доказывала, что у нее всего меньше, чем ей хотелось бы. То ли она старалась произвести выгодное впечатление труженицы, желающей все оставить сыновьям, то ли просто имела пламенную мечту — стать богаче всех. В какой-то момент она смолкла, и мы с женой одновременно встали. Жена поблагодарила за угощенье, а я пожелал осуществить все желания.

— Куда же вы заторопились? — всполошилась женщина. — Переночевать и у меня можете. Завтра-послезавтра мои должны приехать, а сегодня — пожалуйста.

Мы вежливо отказались, сославшись на свою палатку.

По пути к байдарке жена сказала, поджав губы:

— Какая-то крохоборка. Целый час только и говорила о деньгах. Живет на природе и не видит ее. Такое место! Здесь я с удовольствием пожила бы, выращивала бы овощи, цветы, разводила бы животных, но не ради наживы, а ради любви.

— С этого все и начинается, — усмехнулся я. — Потом втянешься и уже думаешь о накоплениях. Через год-два ты стала бы такой же, как она.

— Никогда! — возмутилась жена. — Плохо ты меня знаешь.

— К счастью, дорогая, — я обнял жену, — ты уже давно горожанка, давно выпала из седла и по другому жить не сможешь.

Жена ничего не ответила, только глубоко вздохнула.

Когда мы возвращались к деревне, солнце уже пряталось за верхушки деревьев и в протоке было прохладно, но над озером по-прежнему стоял неподвижный светлый жар. Около деревни мы снова повстречали рыбака, который сообщил нам о смерти Вырубова.