Апрельская ведьма

Нельзя говорить о тенях. К тому же они скоро исчезнут. В будущем их не станет.

Только повзрослев, она поняла, что ни Кристина, ни Биргитта никогда особенно не разделяли ее надежд относительно светлого будущего. Возможно, потому, что тени их детства были куда темнее. Прозрение пришло к Маргарете, когда несколько лет назад она позвонила Кристине — узнать, какой приговор получила Биргитта за кражу подшивки рецептов и последовавшие за этим подлоги. В голосе Кристины слышалось сдерживаемое торжество, когда она сообщила, что Биргитту уже отправили в Хинсеберг. Маргарета почувствовала разочарование. Она-то надеялась на условный срок и принудительное лечение.

— Дом для народа пошел вразнос, — заметила она.

— Невелика потеря, — отвечала Кристина.

Причем таким тоном, что перед глазами Маргареты мгновенно возникла картинка. Небоскреб, серая бетонная высотка среди перекопанной глины. Вот что такое Кристинин Дом для народа. Возникло подозрение, что и в Биргиттиных глазах он такой же серый — для нее это, наверное, какая-нибудь тоскливая маленькая муниципальная контора. Но в воображении Маргареты Дом для народа всегда был иным. Белый домик в зеленеющем саду. Дом, где даже брошенные дети могут расти в покое и уюте. Индустриальный парадиз.

— Едем или как?

Водитель такси раздражен. Перегнувшись через свободное пассажирское место, он откручивает стекло вниз, он явно успел проехать по всей Сонггатан, развернуться и поставить машину капотом в нужную сторону, прежде чем Маргарета его заметила.

Она поспешно улыбается:

— Извините. Я тут замечталась...

Лет десять назад такая улыбка и такой ответ заставили бы его растаять, он бы выключил мотор и, выйдя из машины, помог ей дотащить чемодан и распахнул бы переднюю дверцу, чтобы она наверняка села с ним рядом. А теперь — теперь он только нетерпеливо посматривает в полуоткрытое окно, как она волочет свой чемодан по тротуару. И вовсе не протестует, когда она плюхается на заднее сиденье. Маргарета чуть улыбается — не то чтобы она выступала раньше в том же амплуа, что и Биргитта, просто десятилетиями ее преследовало ощущение, будто она продирается между мужских взглядов и рук, как сквозь тесные заросли. И очень даже замечательно, что все это позади, что перед ней наконец открылись просторы, что можно свободно бродить по свету, не боясь, что юбка завязнет в очередных зарослях, ради этой свободы можно и потаскать свои чемоданы и выслушать брюзжание недовольных шоферов. Теперь ей больше не надо вечно быть настороже, а можно стоять и ходить так, как хочется, не опасаясь вызвать очередное извержение тестостерона. Но, пожалуй, для Биргитты это освобождение прошло вовсе не так просто и безболезненно...

Вспомнив про Биргитту, она тут же принимает решение. Она поедет в Норчёпинг, несмотря ни на что. И даже привезет Биргитту в Муталу.

Потому что Маргарета не боится ни черта, ни тролля, ни своих сестер.

Отъезжая от мастерской, она бросает взгляд на часы на панели управления: если поддать газу, она опоздает всего на полчаса.

В такие дни, как этот, хорошо, когда есть куда спешить, лететь на всей скорости по узкому и свободному от машин шоссе на Муталу, и опустить пониже стекло, чтобы бешеный солнечный ветер трепал волосы. Небо над нею высокое и ясное, земля под нею влажная и ждущая.

Правая рука Маргареты нашаривает выключатель радио, и, повернув рычажок, она смеется от неожиданности. Это голос Класа, он наполняет машину, она сидит в раздолбанной машине Класа и слушает его голос! Он ведет репортаж своим обычным рубленым стаккато, присущим, похоже, всем на свете иностранным корреспондентам. До нее не сразу доходит содержание. Очередное массовое захоронение найдено в горах Боснии: сорок четыре тела, предположительно мужчины и мальчики...

Она сбрасывает скорость и ощупью ищет сигареты. Сорок четыре тела. Она так и видит их пустые глазницы и оскал голых черепов. И Класа — в тяжелых башмаках и с микрофоном под носом на краю их могилы.

Он вернется к выходным, она обещала встретить его в Арланде в субботу вечером. Потом они пойдут куда-нибудь пообедать, перед отъездом он, как обычно, заранее, за три месяца, заказал столик в ресторане. И там он будет, как всегда, сосредоточенно ковыряться ножом и вилкой и ничего, собственно, не расскажет. Клас никогда ничего не рассказывает. Он заполняет словами пустое пространство между ними, но ничего не говорит. Ничего по-настоящему важного. Ничего подлинного.

А сама она тоже ничего не говорит, по крайней мере — ничего по-настоящему важного и подлинного. Она ведь не знает, как он к этому отнесется. И он тоже не знает, чего ждать от нее в ответ на откровенность.

Они утешают друг друга. Но не доверяют. Ни одной минуты.

Когда Маргарета только начинала работать в Институте космических исследований, до нее дошли разговоры, что один из сотрудников — вроде бы верующий. Хотя по виду не скажешь. Ругался он и куролесил побольше иных атеистов, а когда раз в полгода отправлялся на Свальбард [20]проверять оборудование, то считал своим долгом всем и каждому сообщить, что обязательно сунет в рюкзак бутылочку виски.

Даже фамилия у него была — Викинг.

Поначалу Маргарета смотрела на него с некоторой опаской. Ведь с верующими, все равно что с поэтами или любителями стихов, — никогда не знаешь, на что они могут обидеться. Но ее страх был вызван не только этим, а еще и подспудным искушением сойтись с ним поближе. В общении с ранимыми есть и свой плюс — можно поднять забрало и самой стать чуточку ранимой.

И однажды вечером она уступила искушению; тогда отмечали чье-то пятидесятилетие, и в институте закатили потрясающий банкет. В столовой накрыли длинный стол, а потом, попозже, устроили танцы. Маргарета решила удрать, и едва на магнитофон поставили первую пленку, поспешила вверх по лестнице в свой кабинет, словно вдруг вспомнила что-то очень важное и неотложное. На самом деле она пошла забрать свое пальто. Как нередко бывало и прежде, она устала от веселья и толчеи и теперь хотела чуточку передохнуть, проветриться в одиночестве на крыше лаборатории — постоять, подумать.

Наверху, в кабинете, она накинула стеганое пальто, но молнию не застегнула и не стала переобуваться в сапоги — ей нравилось смотреть на свои ноги в этих узеньких вечерних туфлях и воображать, что она — это кто-то другой и этот кто-то — лишь внешне ее копия, а жизнь у него совсем другая и куда более понятная, чем у нее.

Попасть на крышу было просто. Достаточно подняться по лесенке и пройти в обычную дверь, и все. Крыша института должна быть доступна, поскольку там стоят пластиковые «пузыри» — большие уродливые защитные колпаки, прикрывающие объективы камер и других приборов, всегда нацеленных в небо.

И, едва открыв дверь, Маргаретта увидела северное сияние. Гигантское, охватившее полнеба, а цвета! — о таком она только слышала. Обычно сияние бывало белым или голубоватым, но в тот вечер в небе вздымались темно-фиолетовые гребни, волнистые контуры то возникали, то растворялись, огромные пурпурные клочья развевались, как белье на сказочном ветру. И небо отражала земля. Снега на ней вдруг сделались сиреневыми.

— Ой! — вырвалось у Маргареты, одновременно очарованной и разочарованной. Проработав в Кируне уже два года, она так и не избавилась от страстного иррационального желания услышать северное сияние, ей хотелось, чтобы космос наполнила музыка, едва солнечные электроны начнут свой танец в стратосфере, чтобы скрипки следовали за колыханием каждой складки этого небесного занавеса, чтобы грянули литавры и трубы, едва солнечная корона явит свои лучи, и чтобы потом, когда представление окончится, в небесах еще длилась бы, угасая, серебряная песня тихой флейты.

Но, естественно, услышать северное сияние невозможно, даже такое фиолетовое. Цвет зависит от глубины, на которую высокоскоростные электроны проникают в атмосферу. Но все равно, при всех своих электронах, этот струящийся фиолетовый шелковый занавес был чудом, а тому, кто сподобился лицезреть чудо, надлежит затаить дыхание, прижать ладонь к груди и обратить лицо к небу. И можно ликовать в душе, но — молча, чтобы не выдать себя ни единым звуком...