Пожинатели плодов

За Юркой прочно закрепилась кликуха Поп. Вот за это самое…

После последней «отсидки» Введенского потянуло неудержимо в Городок, на родину, туда, где пуп резан. Он как-то сумел худо-бедно обустроиться в общаге, не запил, не воровал, работал где придется и кем попало, даже стишата сочинять брался.

Видели часто его стоящим на службе в церкви.

Юрка молился, внутренне радуясь чудесному совпадению: если в самом деле так, то конец его безродности! В этом храме когда-то служили священники братья Введенские, расстрелянные в тридцать седьмом. От младшего брата Аркадия осталась куча ребятишек, которых власть рассовала по разным детдомам. А вдруг… он один из них?! Юрка тем и тешился, верил и не верил.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

…За дурацкую выходку на огороде Ольга над Ромкой подтрунивала — ишь, какой герой выискался, но больше выговаривала:

— Ляпаешь, не думая. Балахон с попа сорвать да… За кого тебя мой отец посчитал? За идиота? Теперь на моих родителей не обижайся!

Ромка, вышагивая позади Ольги по узкой, через поле, тропинке, сердито сопел. Что верно, то верно. Два «божьих одуванчика» нынче покосились на него несмила — наверняка старик рассказал обо всем старухе. Он, не здороваясь, хмуря брови, убрел на улицу, а Варвара Андреевна, поджав губы, никак не выходила из кухни. Рядом, в узком проходе прихожей стоял большой сундук, на котором Ромка с Ольгой просиживали не один вечерок. Старики в передней смотрели телевизор, а парень пытался поцеловать Ольгу и потискать. Но она была не как все девки — Ромкины ровесницы в городе: отстранялась, поглядывая насмешливо, и на улицу гулять с Ромкой не шла:

— Стыдно мне с тобой, ты ж такой молоденький…

Сидеть в комнате бубень бубнем Ромка робел, старики посмеивались даже:

— Вы как горюны раньше на посиделках!

— Кто такие?

— А те, кому родители встречаться не разрешали. Вот они по темным уголкам и жались…

Похоже, нынче Варвара Андреевна собралась вспомнить старое время, заговорила с Ромкой назидательным учительским тоном, точно отчитывала у классной доски.

— Давно собиралась вам сказать… Вы бы, молодой человек, другую партию себе подыскивали. Ольга вас намного старше, институт заочно заканчивает, ей сейчас не до вас. И вам надо учиться, а то что от вас проку? В подоле только принесет…

Тут старуха прикрыла ладошкой рот, сообразив, что сморозила лишнее. Ольга вспыхнула и выбежала на улицу, Ромка — следом.

— Не поглянулся ты моим, — вздохнула Ольга, когда Ромка нагнал ее, и они побрели к домишку возле церкви. — Не Лexa… Услужливый, обходительный, приедет — мамочка сама за бутылкой в магазин бежала. Мне все подружки завидовали. Семь лет мозги пудрил… А увидала случайно его с этой, чернявой и в больницу даже слегла.

Ромка знал, что за «чернявая» бегала за Лехой… Докторша. Маленькая, кавалеру до подмышки, «наштукатуренная» хохлушечка в узеньких брючках, она подкарауливала Леху чуть ли не у нужника, в редакции посиживала в кресле, закинув ногу на ногу, и, попыхивая сигареткой, разглядывала мельтешащую перед ней газетную братию проницательными черными глазами.

Познакомились они с Лехой на празднике; потом Леха, принаряженный в «тройку», повел свою пассию в местную ресторацию. Врачиха — дальше: затянулась к нему домой и своей непринужденной позой и сигареткой в кокетливо вытянутых пальчиках шокировала Лехину полуинтеллигентную мамашу:

— Кого привел?! Чтоб ноги ее здесь не было!

Леха как только не уворачивался, пытаясь скрыться от новой подруги. Ромке надоело отвечать за него на телефонные звонки; в городе, едва завидев ее, Леха задавал стремительного стрекача, выписывая длинными ногами замысловатые кривули по закоулкам.

В редакции кто подсмеивался над этим «романом»,кто сочувствовал. Леха всем отвечал, обиженно вытянув титькой губы: «Женить на себе хочет!». Один лишь Ромка завидовал втайне: за ним никто еще так не бегал.

Кончилось все тем, что чернявенькая вышла замуж за русоволосого доктора и укатила с ним в другой город; Ольгу Леха презентовал, как известно, Ромке за стопочку, и теперь успокоенно посиживал он в кабинете, вытянув длинный нос и временами с блаженством почесывая раннюю плешь…

Возле церкви, когда подошли к ней Ольга и Ромка, было тихо. Солнце, багровея, еще висело над пиками дальнего бора, у же казалось, что жильцы деревушки при погосте тоже уснули вечным сном, как и те, в церковной ограде. Робко потрескивали кое-где в начавшей сыреть траве кузнечики да какая-то птаха не ко времени запищала в кроне вековой липы возле козыревского домика и тотчас испуганно смолкла.

Приоткрыв скрипучую калитку в ограде, Ольга провела Ромку внутрь; они пошли по мощеной стертыми каменными плитами дорожке к храму, остановились у большого деревянного креста возле стены.

— Бабушка… — с грустью кивнула Ольга на аккуратный, убранный цветами, одинокий холмик.

— А дед? — как-то само собой слетело у Ромки с языка.

Ольга в ответ посмотрела не то удивленно, не то с непонятным смущением:

— Ладно. Пойдем!

Ромку она оставила ждать на ветхом крылечке домика, сама же вернулась вскоре с деревянной шкатулкой в руках.

— Смотри! — Ольга, отомкнув крышку, порылась в пожелтевших от времени бумагах и вынула блеклую фотографию на картонной, украшенной позументом, корочке. С нее на Ромку пристально глянул немолодой священник в широкой черной рясе и с крестом на груди.

— Вот он, дедушка мой Андрей! Говорят, перед войной расстреляли его… Ты только дома у нас о нем не вспоминай и не спрашивай, — заметив, что Ромка заинтересованно изучает фотокарточку, предупредила Ольга. — У нас в семье об этом говорить не принято.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Сергей Петрович Козырев за многие годы научился подавлять в себе всякое, даже малейшее воспоминание о тесте своем, священнике Андрее Введенском. И в семье о нем была истреблена всякая память; дозволялось лишь упоминать о нем матушке попадье и то, помянувши невзначай, она, косясь на зятя, испуганно замолкала, пусть и была в его доме нечастой гостьей, а жила — поживала одинешенька в дряхлой хибарке на краю церковного погоста.

«Чтоб не дразнили нас поповским отродьем, не утыкали тем дочь нашу!» — твердо говорил Сергей Петрович жене, и та соглашалась с ним. Надо было, она и от отца родного отреклась публично, когда его арестовали, и ушла «самоходочкой» к молодому учителю точных наук, влюбившись без памяти…

Сергей Петрович, хоть родился и вырос в соседней деревне, быкам, как и все парни, хвосты накручивал, но учился потом в губернском городе и прикатил в бывшую церковно-приходскую школу ярым атеистом. Громить и разрушать было уж почти нечего: опустошенный загребущими руками храм стоял закрытый по «просьбам трудящихся» на крепкие замки, колокола со звонницы сбросили и осколки их валялись везде. Приезжали такие граждане, что поглядывали, кривя рожи, и на кресты, но сдернуть их с куполов охотников пока не находилось.

Сергей Петрович тоже поглядывал, но пуще — на юную поповну Вареньку.

Просторный поповский дом отдали под школу, а прежних хозяев выселили в убогий флигелек.

Козырев из окна верхнего этажа часто видел хлопочущего возле домишка священника отца Андрея. В поношенном зипуне, в старой шапке, напяленной на длинную гриву седых волос, топорщившейся, подернутой куржаком инея бородой, он напоминал скорее простого мужика из ближней деревни, чем «паразита и мракобеса». Мужики и бабы отрывали его от домашней работы, приходили с заказами пошить сапоги, и тогда допоздна светился тускло в крайнем окошке избы огонек.

«Прикидывается! Трудяга-а! — решал, неприязненно косясь на попа при встречах в школьном дворе, Сергей Петрович. — Какой он сапожник!».

Еще больше озлобился на отца Андрея Козырев после того, как тот, приметив, что учитель выписывает круги около его дочки, а та постреливает лукаво в ответ глазами, остановил однажды на подтаявшей тропке Сергея Петровича: