Статуи никогда не смеются

Вначале, когда в городе были арестованы руководители рабочих во главе с Хорватом с ТФВ, Бэрбуц боялся, как бы его не заставили теперь делать бог знает что. Но они оставили его в покое, и он видел префекта полиции только издали, во время парада, когда полковник получил генеральское звание за то, что отличился в боях за Севастополь. Йонеску и Драгич погибли под стенами Дофтаны во время землетрясения.

Бэрбуц стал мастером-электриком. Рабочие ценили его за горячность, с какой он подбадривал их, уверял, что надо ждать лучших дней, за ту смелость, с которой он защищал их интересы в конфликтах с примарией во времена, когда военные трибуналы работали беспрерывно и за малейший пустяк с тобой могли расправиться беспощадно, как с коммунистом.

Наступили тяжелые дни, начались бомбардировки. Бэрбуц должен был охранять электростанцию, а город гудел от грохота зенитных батарей.

Бэрбуц проникся глубоким отвращением к войне. Два его брата погибли на Волге, третий, часовых дел мастер, вернулся больной туберкулезом. Услышав о событиях 23 августа, Бэрбуц собрался уехать в Радну. Потом, решив, что разумнее сперва посмотреть, как развернутся события, вернулся в Арад и наладил связь с Фаркашем и Суру. Может статься, что архивы полиции уничтожены, да и кто теперь станет искать эти бумажонки? На митинге перед примарией он встретил Хорвата и, к своей великой радости, отметил, что Суру о нем очень высокого мнения. В дни, проведенные в подвале крепости, он много размышлял о своей жизни. И пришел к выводу, что все пережитое им с лихвой искупает его грехи.

Выйдя из крепости, он даже не удивился, что был избран в уездный комитет. Он работал день и ночь, и иногда ему казалось, что только теперь он начинает жить.

Потом Албу послали работать в сигуранцу, где он быстро выдвинулся, раскрыв саботаж на вокзале, выловив в короткий срок все банды террористов, действовавшие в ближайших районах. Бэрбуц относился к нему дружески, пока не увидел его как-то раз в буфете вместе с Бузату. С тех пор он начал его бояться. В первые месяцы Албу был очень почтителен с ним, говорил ему «вы» и пропускал в дверях. Но однажды Албу обратился к нему на «ты», а потом и вообще стал разговаривать с ним только на «ты».

Как-то в понедельник утром Албу без предупреждения вошел в кабинет Бэрбуца. В приемной толпился народ. Бэрбуц торопливо сказал:

— Очень важный вопрос, товарищ? Я страшно занят.

— Еще какой важный! — причмокнул губами Албу. — По поводу одного из членов уездного комитета.

— Что случилось? — нервно спросил Бэрбуц.

— Я случайно наткнулся на кое-какие бумажки сигуранцы. Среди них папка, на которой написано твое имя.

Бэрбуц побелел, как стена.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Почти ничего, — ухмыльнулся Албу. — Тоненькая папка. Твои показания в тридцать шестом году. Они стоили жизни двум товарищам. И еще одно показание в тридцать восьмом. Погибло еще человек пять в Рыбнице. Вот и все.

Руки Бэрбуца безвольно упали на стол. Он уставился большими вытаращенными глазами на Албу, потом опустил голову на руки.

— Ну, дорогой, не расстраивайся так, — подбодрил его Албу и хлопнул по плечу. — Это ведь лишь жалкие бумажонки. Подумай, какое тебе выпало счастье, что их нашел не начальник сигуранцы. Ты ведь знаешь Туркуша… Человек старого склада, с запятнанной репутацией, способный в любое время реабилитировать себя за наш счет. Он бы очень обрадовался, если бы наткнулся на твои показания.

На мгновение в глазах у Бэрбуца потемнело. Он ничего не различал, даже важного лица Албу.

— Я смещу его. Я поставлю тебя на его место.

— Мне нравится, Бэрбуц, что ты прямо идешь к цели, — улыбнулся Албу. — Это будет хорошо для нас обоих. И для меня и для тебя.

— А те бумаги?.. — почти шепотом спросил Бэрбуц.

— Когда ты внесешь свое предложение?

Бэрбуц беспокойно заерзал на стуле.

— Но на каком основании я буду требовать смещения Туркуша?

— На каком основании? Он сторонник Маниу! Об этом все знают. Почему он тянет целый год с расследованием убийства венгра, учителя из Инеу?

— А бумаги?

— Я вставлю их в рамку, — сказал Албу и засмеялся, сначала тихонько, потом захохотал громко.

За окном серый призрачный рассвет окутывал город молочной пеленой. Бэрбуц все еще сидел в своем кабинете. Он вздохнул, взглянул на часы: пять. Подошел к телефону, набрал номер и с тревогой стал слушать гудки.

— Кто? — спросил хриплый сонный голос.

— Я, Бэрбуц. Скажи, Албу, ты сжег те бумаги?

Сперва в трубке молчали, потом Албу прорычал:

— И из-за этого ты разбудил меня в пять утра?. Скотина!

3

Прождав два часа понапрасну, Симон поднялся со стула и сердито сказал:

— Я больше не жду ни минуты. Теперь я уже и обед пропустил. Не в этом дело, конечно, но то, что позволяет себе товарищ Бэрбуц, некрасиво. Он мог бы позвонить, чтобы мы не сидели и не ждали его, как евреи мессию. Я не хочу проводить никакого сравнения между Бэрбуцем и нашим Молнаром, однако я не помню, чтобы наш секретарь хоть раз опоздал на заседание…

Он перевел дыхание, собираясь продолжать, но Хорват жестом остановил его.

— Это верно, товарищ Симон.

Хорвату было досадно, что он должен подтверждать правоту Симона, однако ничего другого ему не оставалось. Действительно, Бэрбуц мог бы сообщить, что не придет, как-то объяснить свое отсутствие.

— Мы тоже уходим. Пошли, Герасим.

Герасим вздрогнул. Сначала он немного подремал, потом, углубившись в свои мысли, перестал слышать и видеть, что происходит вокруг. Ему было все равно, где сидеть: здесь ли, в фабричном комитете, в столовой или в любом другом месте, лишь бы не идти домой и не встречаться с Корнелией. Во время работы Петре сообщил ему, что из Инеу приехала Корнелия и что сегодня у них будет очень сытный ужин. Впрочем, вот уже три дня мать только и говорила, что о ее приезде. В доме она привела все в порядок и даже заняла денег, чтобы побелить спальню.

— Ты не идешь?

Герасим встал, рассеянно посмотрел вокруг и пошел за Хорватом, словно лунатик.

— Слушай, брат, ты что, уснул?

— Почти.

— Уж не влюбился ли ты?

В этот момент кто-то позвал Хорвата к телефону — звонили из уездного комитета.

— Это, конечно, Бэрбуц. Сейчас я ему такую трепку задам, что пух и перья полетят. Он поставил меня в глупое положение перед Симоном, да и вопрос о станках мы так и не решили.

Он вернулся в комитет. В дверях он увидел, что Герасим медленно направился домой. Хорват устало махнул ему рукой и подошел к телефону.

— Алло, Хорват, слушает… Прекрасно, дорогой товарищ Бэрбуц!.. Как? Кто? Привет, товарищ Суру…

Нет, я не сержусь. Я думал, это Бэрбуц… Не понимаю. Зайти к вам после обеда?.. Да, отлично, я и сам собирался зайти в уездный комитет… Хорошо, товарищ Суру, прямо сейчас. Привет.

4

Хорват совсем задохнулся, поднимаясь по лестнице уездного комитета. Он никак не мог понять, почему Суру устроил себе кабинет на третьем этаже. И все же, несмотря на усталость, он испытывал приятное чувство, подобное тому, которое испытывает путник, завидев, наконец, свой родной дом. Здесь каждая ступенька, каждый угол были ему знакомы и дороги. В первые дни после освобождения он сам сорвал картонные свастики со стен бывшего клуба немецкого землячества, сам призвал тогда людей добровольно убрать помещение, он же развесил здесь первые, написанные карандашом лозунги. Вначале на третьем этаже был отдел агитации. В больших пустых комнатах стояли десятки ведер с известью и мазутом. Отсюда, прихватив с собой малярные кисти, члены СКМ отправлялись писать на всех стенах и заборах: «Требуем правительства Национально-демократического фронта». А позднее, в период выборов, в этих комнатах скапливались тысячи трафаретов, множество афиш, призывов и газет, прибывавших с опозданием из-за того, что на почте сидели сторонники Маниу.