Статуи никогда не смеются

— Ничего не значит, — сказал А лбу и высвободился — Если хочешь побеседовать с ним, я устрою тебе встречу. — Он с минуту молчал. Потом с иронией продолжал: — Ты умеешь убеждать. Поговори с ним о сборке станков. Может быть, тебе удастся разъяснить ему… В конце концов ты и сам сказал, что ему же лучше… и нам это на пользу… По крайней мере будешь знать, что тебе следует делать. Если он согласится, будешь говорить с ним по-одному, если нет — по-другому. Не правда ли?

Бэрбуц промолчал. «Как узнать, что у него на уме?» Но Албу держал Бэрбуца в руках. Выхода не было: надо соглашаться. Он спросил:

— Значит, ты представишь меня Вольману?..

— Да…

— Ты поддерживаешь связь с Вольманом?

— Ну, что ты, — засмеялся Албу. — Откуда у тебя такие мысли?

Они опять помолчали. Где-то поблизости спокойно журчал Муреш.

— Видишь ли, Петре, все не так уж сложно, как кажется…

Бэрбуц вздохнул. Спустя некоторое время он сказал:

— Черт его знает. Ладно, идем спать. Меня ждет жена.

Расставшись с Албу, он направился к дому; он чувствовал себя сраженным этой странной связью Албу с Вольманом и некоторыми другими вещами, о которых он только еще подозревал. Ему хотелось бы на следующий день очутиться в скромной конторе, раскладывать документы или вернуться на электростанцию к диспетчерской доске, а по вечерам дома, в двух комнатушках на окраине города, ожидать возвращения своих пятерых горластых ребят.

Его вдруг охватило желаниё бежать, мчаться домой. Но потом он опомнился. Сон у него как рукой сняло, он представил себе, как, лежа в постели, ему придется выслушивать вопросы жены и думать обо всех этих сложностях. Жена, конечно, примется расспрашивать его, попытается приласкаться, успокоить. К чему все это?

Небо было ясное, с Муреша задул холодный ветер. Лучше пойти в уездный комитет. Там его ждет множество бумаг, для каждой нужно найти решение, и, может быть, ночь пройдет быстрее. Он жалел, что пошел к Албу: его страшила завтрашняя встреча с Вольманом.

Он быстро шагал по пустынным улицам. Он был один. Город, казалось, окаменел в тяжелом неестественном молчании. Бэрбуц повернул к уездному комитету.

Вахтеры смотрели на него удивленно, с восхищением.

— Привет, — торопливо поздоровался он. — У меня кое-какие дела.

Вахтер протянул ему ключи от комнаты. Он бесшумно поднялся по мраморным ступенькам, покрытым дорожками. Вошел в свой кабинет и сел в кресло. Спертый воздух комнаты хранил еще кисловатый запах застоявшегося дыма. Он встал, подошел к окну и распахнул его. Ночная прохлада ласково погладила по лицу. Вдруг на Бэрбуца нахлынуло давно знакомое отчаяние, страшное ощущение, будто он никогда уже не выйдет из этих четырех стен.

«Боже мой, — подумал он, — как я хотел бы спокойно, с душою поработать. К чему эти окольные, грязные пути? И нигде никакого выхода».

Его охватил тяжелый гнев. Сперва он почувствовал ненависть к Хорвату, потом к Албу, этому завистливому, бездушному и самоуверенному человеку, который может ничего не бояться.

У него кружилась голова, горели глаза, и вдруг он понял, что сейчас, как и тогда, начало осени… С отчаянием слабого пытался он отогнать тяжелые мысли. Медленно подошел к столу и опустился в кресло. В висках стучало. Теперь ему было все равно: прошлое его одолело.

2

…В 1936 году на ТФВ было решено провести забастовку протеста против увольнения нескольких рабочих. В зале кинематографа «Савойя» на собрании желтых профсоюзов секретарь социал-демократической партии Молнар открыто осудил идею забастовки, очень резко выступив против агитаторов, которые проводят подрывную, антирабочую деятельность как раз в тот момент, когда профсоюз ведет переговоры с бароном по поводу экономических требований.

И все же забастовка началась. Барон был в Англии, дирекция, растерявшись, не знала, что делать. Послали несколько телеграмм в Манчестер, но Вольмана там уже не было, а может быть, он не захотел отвечать. Прекуп лег в больницу, а события развивались своим чередом. Большое число рабочих социал-демократов во главе с Бребаном приняли участие в забастовке, хотя это и угрожало им исключением из партии..

Бэрбуц работал тогда электриком на городской электростанции. Это был спокойный человек, пользовавшийся авторитетом. Каждый раз, когда возникали какие-нибудь недоразумения с примарией, его выбирали делегатом от электростанции. Рабочие знали, что в 1918 году он был в Красной гвардии, и поэтому говорили с ним откровенно.

И вот среди шестнадцати рабочих электростанции началось брожение. В течение трех месяцев здесь работали два электрика, приехавшие из Плоешти, — Йонеску и Драгич, молчаливые, приветливые и честные люди. Драгич знал наизусть «Коммунистический манифест», декламировал «Император и пролетарий» Эминеску. Иногда вечером после работы рабочие собирались в «Золотой змее» и беседовали с одним из них. Бэрбуц подозревал, что Йонеску и Драгич коммунисты, но ничего не говорил и сам стал все чаще посещать эти сборища. За стаканом вина они говорили о самых обыкновенных вещах: о войне в Испании, о Гитлере, а нередко и о России.

В тот день, когда была объявлена забастовка на ТФВ, Бэрбуц отправился с матерью в компанию социального страхования, чтобы заказать ей очки, и пришел на электростанцию несколько позже обычного. Он застал рабочих возле динамомашин. Там было и несколько электриков с линии. Они возвращались с работы, а Драгич остановил их. Говорил, взобравшись на металлический ящик, Йонеску:

— Вот что, товарищи. Речь идет о таких же людях, как мы с вами. У них тоже есть дети и семьи. За что их увольнять? Только за то, что падают акции на бирже? Мы работаем, как лошади, выбиваемся из сил, но стоит на небе капиталистической системы появиться облачку, нас выбрасывают на улицу.

— Это подло! — крикнул косоглазенький паренек с редкими и очень длинными усами, дежуривший у динамомашины.

— И вот еще что, — продолжал Йонеску. — Если забастовщики с ТФВ останутся в одиночестве, если мы, их братья, не поддержим их в борьбе, они потерпят поражение.

— Тогда надо им помочь, — сказал какой-то рабочий. — Поможем им.

— Хорошо, но как? — спросил его Драгич, поднявшись на цыпочки, чтобы разглядеть, кто говорит.

Рабочий не ответил.

— Ясно, — вступил в разговор Йонеску. — Нас здесь шестнадцать человек. Если все мы проявим солидарность с рабочими с ТФВ, город останется без света. Вот как.

Йонеску слез с ящика.

— Что скажешь, а? — спросил Бэрбуца паренек.

— Он прав, — ответил Бэрбуц. — Надо поддержать.

— А потом и нас уволят, и мы окажемся на улице. Потеряем свой кусок хлеба.

— А если бы тебя уволили и тебя никто бы не поддержал, — быстро сказал Бэрбуц, — что бы ты сказал?

— Верно. К черту трусов! — задиристо крикнул другой паренек.

— Ну, так как же? — спросил Йонеску.

— Объявим забастовку!

В тот вечер город погрузился — в темноту. Патрули 93-го пехотного полка всю ночь ходили по утопавшим во мраке улицам.

Рабочие с электростанции принесли из дома керосиновые лампы и сидели, покуривая, в зале динамомашин.

— Вот так-то, — говорил Драгич. — Пока рабочие едины, они сильны. Поэтому некоторые и стараются разбить это единство.

Они долго еще разговаривали. Бэрбуц вспоминал весь вечер траншеи под Гюэ. И тогда о многом говорили, верили в будущее, но пришли войска и белая гвардия Хорти, и революция была задушена. Не раз Бэрбуцу казалось, что он забыл о тех далеких временах, но порой, услышав простые, обычные слова о солидарности рабочего класса, он вновь видел себя в заскорузлом от грязи мундире, с красной звездой на фуражке.

Дирекция ТФВ послала Вольману еще одну отчаянную телеграмму, и в ту же ночь пришел ответ:

«Положение требует вмешательства властей. Вольман».

В полицейской префектуре без конца трещали телефоны. Переговоры велись с министром внутренних дел, с сенатором Драгоманом, и приказ пришел быстро: «Немедленно арестовать подстрекателей, подкупленных Москвой».