Князь тумана

— Вы вроде меня, — снова заговорила Ильза с полным спокойствием, — Я бедная родственница, и вы тоже что-то вроде бедного родственника, не важно чьего. Это портит характер. Для человека это вредно. Бедные люди по большей части не бывают порядочными. Я, например, жила у дяди Вальтера и тети Эльфриды, главным образом, потому, что считала их богатыми. Мне нравятся богатые люди. Что думают люди, с кем они общаются, — все это мне интересно. Мне, конечно, так и так пришлось бы от них уйти, но я ушла еще и потому… — "еще и потому" она выделила подчеркнутой интонацией и приподняла брови, — потому что узнала, что они не такие уж богатые, как я думала. Между прочим, о вас там под конец вспоминали не самым добрым словом.

— Все, что можно сказать обо мне, вы можете узнать от меня. Давайте пойдемте отсюда в какое-нибудь кафе или прогуляемся, и больше я вас никогда не отпущу…

К ним приблизился господин в визитке и официальным тоном обратился к Ильзе:

— Какие-то затруднения? Не могу ли я помочь?

— Этот господин спрашивает, как попасть на Медвежий остров. Я как раз собиралась выписать для него расписание "Быстрого турне".

— В Тромсё вам для продолжения путешествия в любом случае придется зафрахтовать судно, — сказал господин в визитке Лернеру. — Мы с удовольствием поможем вам в этом деле. Фрейлейн Ильза, принесите, пожалуйста, бумаги судоходной компании Крёгстада из города Тромсё! Прошу вас, садитесь, сударь. Для этого потребуется некоторое время.

Ильза принесла бумаги. Она переглянулась с Лернером, который послушно сел на стул. Глаза ее весело блестели.

41. Катание на санях в Петербурге

Улицы западного района, которые вели к дому, где находилась превосходная, большая квартира госпожи Ганхауз, дышали благополучием. В пополуденное время на них уже не показывались разносчики, несколько нарушавшие царящее здесь спокойствие. И тогда уж воцарялась полнейшая тишина. Здесь никто никого не окликал из окна, никто не ложился грудью на подоконник, устроившись на нем с подушкой, чтобы простодушно участвовать в уличной жизни. Разве что иногда из какого-нибудь дома до прохожего долетал обрывок мелодии, кусочек фортепьянного пассажа. А ведь в таких звуках рояля из затемненных окон есть что-то поэтичное, подумал Лернер. Дама, играющая там для собственного удовольствия, сидит, может быть, небрежно одетая, отделанное рюшками неглиже нечаянно приоткрылось, и звенят клавиши под быстрыми пальчиками с полированными ноготками, звенят, словно звоночки, ибо пьеса изображала нежный звон колокольчиков.

Неужели эта музыка раздается из эркера в квартире госпожи Ганхауз? Нет, исключено, ведь в ее еще не до конца обставленной, пустоватой квартире — да и откуда бы там взяться мебели? — не было инструмента. Рояль обещали прислать позднее, и, пока его привезут, жилица уже съедет с квартиры. Неужели это был обман слуха? Но нет, Лернер действительно не ошибся!

На лестнице музыка стала громче. Он позвонил. Звонок грянул громко, перебивая звуки пианино, но оно не умолкло, хотя за дверью послышались приближающиеся шаги. Госпожа Ганхауз отворила стеклянную дверь. А музыка все так же играла! Тот, кто сидел за роялем, продолжал играть, не обращая внимания на звонок.

— Представляете себе, — с таинственной улыбкой начала госпожа Ганхауз, — господин Березников подарил мне пианолу, роскошный музыкальный автомат с целой уймой пьес. В последние годы я так соскучилась по музыке! Я счастлива до умопомрачения.

Пианола была сделана не в виде рояля, а в виде пианино, с резными столбиками и латунными подсвечниками, клавиши из настоящей слоновой кости опускались, словно на них нажимала незримая рука, играя веселенькую пьеску.

— "Катание на санях в Петербурге", — пояснила госпожа Ганхауз. — Послушайте только, как тройка звенит бубенцами! Звучит так лихо. Впрочем, в Петербурге ездить с такой скоростью можно разве что после полуночи, так как днем на Невском проспекте, по словам Владимира Гавриловича, сплошные заторы. Только придворные сани проезжают без задержки, как у нас кайзер со своим рожком "та-тю-та-та". Кстати, это тоже было бы неплохо в исполнении оркестра. Я так и представляю себе энергичный марш на эту мелодию, которую вели бы маленькие серебряные трубы.

Лернер слушал в недоумении. Она говорила взволнованно, но ему показалось, что волнение относится не к пианоле. В ее радостной болтовне ему чудилась какая-то рассеянность, словно она принуждает себя говорить о музыке Берлина и Петербурга, в то время как мысли ее где-то далеко и заняты чем-то совсем другим.

— Березников и для вас кое-что прислал, — продолжала она, протягивая ему письмо, адресованное "его благородию господину Теодору Лернеру". Надпись на конверте была сделана корявым, детским почерком.

Лернер бросил насмешливое замечание по поводу почерка этого русского.

— Вы не правы, — с некоторой строгостью одернула его госпожа Ганхауз. — Латинский шрифт для господина Березникова не родной и потому труден. Он ведь пишет кириллицей, и тогда его почерк становится выразительным и очень оригинальным. Для нас, например, "G" это "G", то есть просто буква, и ни что иное. А вот русское "Г" может одновременно изображать виселицу. Как бы хорошо мы ни выучили чужой алфавит, его буквы для нас всегда будут оставаться не просто буквами, и потому письмо на иностранном языке не может быть таким же свободным, как на родном. Собственноручно написанное послание — это знак вежливости, господин Березников оказывает вам таким образом особенную любезность. Поэтому, мне кажется, было бы неуместно критиковать, как письмо написано. Это относится и к его немецкому языку. Я считаю, незачем цепляться к каждой ошибочке, а наоборот, можно только восхищаться, как хорошо он им владеет, что, конечно, является результатом его дипломатической подготовки. Березников — воспитанник знаменитой Петербургской школы консулов.

— Ну ладно. — Лернер был согласен принять письмо с благодарностью. Так что же там пишет представитель дипломатической элиты?

"Глубокоуважаемый господин Лернер! Сим подтверждаю получение Вашего уважаемого послания от 5-го сего месяца с вложением четырех приложений и в связи с этим имею честь сообщить Вам, что, к сожалению, не считаю себя достаточно компетентным и потому не полагаю себя вправе предпринимать какие-либо официальные шаги в Вашем деле, тем более в настоящее время, когда оно, вследствие предстоящего в ближайшее время моего ухода на пенсию, оказывается совершенно вне круга моих занятий. Таким образом, я могу только порекомендовать Вам обратиться в Министерство иностранных дел в Петербурге, куда Вам и надлежит представить Ваше предложение. Последнее должно быть изложено в более четкой форме, чем это было сделано Вами в письме ко мне, в котором Вы, например, только приблизительно указываете на то, в чем должна, по Вашем}' мнению, выражаться поддержка, которую Вы желали бы получить со стороны императорского правительства, никак не уточнив, какого рода и какой степени должна быть желаемая Вами помощь (за единственным исключением, где вы говорите о сигнальной сирене), вследствие чего я не мог составить себе определенного представления о запрашиваемой Вами поддержке. С глубоким уважением, Ваш покорный слуга Березников".

— Это же прелестное письмо с хорошими советами, можно сказать, из недр Министерства иностранных дел, в нем содержится ценная информация, из такого письма вы можете извлечь много полезного, — заговорила госпожа Ганхауз почти раздраженным тоном, как бы стараясь предупредить разочарованность Лернера. — У вас же накопился достаточный деловой опыт. И какого еще письма вы могли ожидать от высокопоставленного дипломата? В дипломатии так уж принято: выбирая какой-то определенный путь, непременно оставлять для себя открытыми все остальные. В этом вообще выражается самая сущность дипломатии! Дипломатия заключается в том, чтобы сохранять за собой свободу маневра на всех стадиях процесса. Четко сказанное "да" с треском захлопывает перед вами множество дверей, а значит, это самое недипломатическое действие, какое только можно себе представить.