Князь тумана

Что привлекало насекомых? Может быть, газетные кипы соседки, вся эта куча раскатанной в тонкие листы разлагающейся и пожелтевшей от времени древесины? Может быть, соседняя комната была населена множеством народов, состоящих из муравьев и жуков? Лернер так увлекся муравьиным занятием, словно перетаскивание мухи было его собственной насущной задачей. Если бы он мог отличить муравьев друг от друга, то сделал бы на одного из них ставку.

Приполз еще один муравей. И тут положение стало патовым. Дерганье и копошение, направленное в три разные стороны, привело к тому, что муха остановилась на месте. Она тряслась и качалась. Казалось, она дышит, беспокойно переминаясь на одном месте. Разорвать муху на три части муравьи не могли. Им не под силу было даже вырвать у нее одну ножку. Но ни один не желал никому уступать добычу. Каждый хотел вернуться в потаенную столицу муравьиного государства с трофеем, который мог накормить многих муравьев.

"Разве мы с госпожой Ганхауз, и мертвый Рюдигер, и господа Бурхард и Кнёр из Гамбурга, и злополучный Шолто Дуглас не такие же муравьи, как эти? — подумал Лернер. — Мы дергаем Медвежий остров туда и сюда, но все слишком слабы, чтобы в одиночку им завладеть, слишком слабы, чтобы действовать дружно, как честные и порядочные люди. Мы только мешаем друг другу, понапрасну растрачиваем силы, изматываем друг друга, доводим до сумасшествия, и все для того, чтобы, ни с кем не делясь, самому завладеть дохлой мухой. Больше-то она никому не нужна Россия ее не захватывает. Германия с ней не хочет связываться. Англии этот остров безразличен. Неужели мы боремся за никому не нужную вещь? Разве неправда, что половину года Медвежий остров недоступен из-за льдов и туманов и отрезан от всего мира? Если бы я побольше знал про этот остров! Я же ничего о нем не знаю". Остров напоминал ему что-то вроде выпуклой крышки, которую еще никто не приподнимал, чтобы заглянуть под нее.

Сражающиеся насекомые на обоях только усилили овладевшее Лернером настроение, которое и привело к первой серьезной размолвке с госпожой Ганхауз. Она с удивлением поняла, что на этот раз ей так и не удалось добиться, чтобы он устыдился своего малодушия. Исчезновение Шолто Дугласа из "Розы" и арест Александра заставили ее отвлечься от Лернера. Как мать, она вынуждена была развернуть самую энергичную деятельность. Посещать в тюрьме Александра, который находился под следствием, делать все, чтобы расшевелить адвокатов, не давая им потерять интерес к делу сына, рассылать во все концы весточки в надежде, что они как-нибудь дойдут до Шолто Дугласа, — вот чем у нее теперь был до отказа заполнен каждый день. С Лернером ей почти не удавалось поговорить. Все силы ее ума были заняты одним — как вызволить Александра. Нужно было найти такую щелку, через которую мог бы протиснуться ее тучноватый сынок. Где-нибудь эта щель существует, в этом госпожа Ганхауз была уверена. Но покуда она, ведомая надеждой, шла к своей цели, Лернер опустил руки и все больше погружался в пучину отчаяния и безнадежности. Этого она не ожидала. Словно садовница, посадившая луковицу, она отвернулась и потом очень удивилась, что луковица без нее не хочет расти и вот-вот погибнет, лишившись ее заботы.

К сожалению, Лернер не просто скукожился, как мертвая луковица. Он выпустил листик — письмо такого сорта, какое может написать только окончательно запутавшийся человек, несчастный нытик, мечтатель, обиженный на весь мир, захудалый политиканишка. Кому обычно пишут все отчаявшиеся люди, не имеющие ни связей, ни друзей, которые бы их выслушали? Нетрудно догадаться, что кайзеру! Еще когда Теодор Лернер маялся один в "Монополе", его вдруг посетило озарение, что нужно сообщить о своем деле кайзеру. Разве не катается кайзер на яхте в норвежских фьордах? Разве он не заядлый охотник? Разве не он поборник колониальных интересов Германии? Так к кому же, как не к нему, обращаться по поводу Медвежьего острова и тех богатств, которые он таит в своих недрах? Разве не должен кайзер сказать свое веское слово об овладении Медвежьим островом и скрытыми в его почве сокровищами?

Такие мысли Лернера были, конечно, простительны. Возможно, госпожа Ганхауз даже не стала бы его отговаривать. Письма к кайзеру входили в арсенал ее излюбленных средств. Во всяком случае она бы не преминула воспользоваться посылкой такого письма, чтобы тотчас же во всеуслышание заявить, что, дескать, его величество император в настоящий момент внимательно изучает данный вопрос. Разумеется, ее послание было бы выдержано совсем в другом тоне, чем то, которое родилось у Лернера в отеле "Монополь" и которое он со смешанными чувствами волнения и скуки тотчас же сунул в конверт и отослал по почте.

"Светлейший и великодержавный император и король, всемилостивейший император, король и государь, — начиналось послание Лернера, дословно переписанное из книжечки под названием "Письмовник", в которой давались полезные советы, как следует составлять письма к императору. — Прошу Ваше императорское и королевское величество всемилостивейше выслушать мою покорнейшую просьбу о предоставлении мне аудиенции. Беспокойство о дальнейшей судьбе давно начатого мною и, несмотря на трудности, шаг за шагом по сей день осуществляемого предприятия, целью которого является освоение Ледовитого океана и его островов в интересах Германии, заставляет меня всеподданнейше просить Ваше величество принять мое послание как призыв о помощи, исторгнутый горькой необходимостью, поскольку у меня уже не хватает сил бороться с теми препятствиями, которые ежечасно встают на моем пути".

— И это вы написали? — тихо и холодно спросила госпожа Ганхауз, когда вновь обратилась к их общему делу.

Лернер тотчас же уловил упрек в ее тоне и заартачился:

— А чем это вам так уж не нравится?

— Если вы хотели со всей ясностью продемонстрировать его величеству свою полнейшую непригодность для подобного предприятия, то выразили это крайне неловко! Призыв о помощи! Вы что, спятили? Ежечасные препятствия, встающие у вас на пути! Сил не хватает! Вы, может быть, решили требовать помощи от императора под угрозой пистолета? Вы грозитесь, что у вас кончились силы! Да уж! Именно такие герои нужны императору для завоевания Ледовитого океана! Услышав, что у вас не хватает сил, император сразу перепугается. Он прямо тотчас же возьмет хорошую сумму из денег на содержание двора, купит Медвежий остров и преподнесет его вам на бархатной подушечке к дню рождения! — Госпожа Ганхауз не смущалась тем, что в ее голосе появился оттенок презрения. Затем положила черновик на кровать, поднялась и отвернулась от Лернера. Скрепя сердце, она силой воли заставила себя побороть охватившее ее отвращение. — Сейчас это уже вообще не имеет значения, — весело сказала она, снова обернувшись к нему. — Больно нужен нам император! Я прочитала в газете про того самого короля Теодора, с которым вас сравнивали. Тут только я поняла, что на самом деле хотел сказать этот редактор. Так вот, барон Теодор Нейгоф был коронован в восемнадцатом веке корсиканскими пастухами, которые желали отделиться от Генуи. Его поддерживала Англия. Вот о чем мы не должны забывать! Король Теодор — звучит недурно, но для этого нужна еще Англия.

— Англия? — возмущенно воскликнул Лернер. — После предательства Шолто, после того, как он скрылся, вы еще можете говорить об Англии!

— Всего лишь в переносном смысле, — таинственно сообщила госпожа Ганхауз, — Я говорю "Англия", но подразумеваю Россию. Слушайте, Теодор Лернер! Вот самое главное — мы станем русскими!

— Станем русскими?

— Я только что познакомилась в Висбадене с русским послом. Его превосходительство приглашает вас и меня послезавтра на завтрак.

38. Унилатеральная сирена

Оказалось, что русский посол — не посол, но Теодор Лернер уже так долго прожил в обществе госпожи Ганхауз, что не удивился бы даже, если бы оказалось, что он и не русский. Однако Владимир Гаврилович Березников действительно был русским, и притом дипломатом. Он был членом дипломатического корпуса. Как профессиональный дипломат он по возрасту мог считать свою карьеру законченной. Он служил в качестве атташе в Париже, затем был советником посольства в Баварии, затем снова советником посольства в Черногории, но тут попал в немилость и был назначен консулом в Тромсё, то есть очутился на такой должности, которая сильно смахивала на почетную ссылку на Новую Землю. Чтобы поправить непоправимое, ему наконец предложили ("Ведь вы, Владимир Гаврилович, выучили за это время язык") возглавить генеральное консульство в Стокгольме. После Тромсё Стокгольм казался почти Санкт-Петербургом. Дух Березникова не засох за время пребывания в Мюнхене, Цетине и Тромсё. Хмель столичной жизни хлынул в его жилы и наполнил до краев все сосуды, вплоть до мельчайших капилляров. Сразу же после перевода мужа в Стокгольм умерла мадам Березникова, и это было очень горестное событие, так как она сопровождала его во всех странствиях, куда бы ни заносила его дипломатическая карьера, и так же мало роптала, как он сам, но одновременно кончина подруги жизни послужила ему знамением, предвещавшим наконец начало чего-то нового. Потом умер состоятельный дядюшка Березникова. Если бы это случилось раньше, Владимиру Гавриловичу не пришлось бы начинать бесславную чиновничью карьеру, не имея никаких связей, но и сейчас деньги все еще пришлись кстати. Он чувствовал себя духовно и физически способным должным образом принять подарок судьбы. Он взял двух-, месячный отпуск для укрепления здоровья. Это путешествие должно было стать выражением его нынешней свободы, поэтому он отправился туда, где, как ему было известно по опыту, любили останавливаться свободные от службы русские, то есть в Висбаден. Он нанял две комнаты на вилле с какими-то особенными витыми колоннами (такая вилла вполне могла бы стоять и в Одессе) и чердачную каморку для камердинера. Самое замечательное на вилле была ванная комната: три ступеньки вниз вели к бассейну, а там из большого никелированного крана лились струей воды висбаденского горячего источника, которые попадали к Березникову еще довольно горячими. Вода была его стихией, и он с величайшим наслаждением плескался в горячей воде среди облаков пара, пока не порозовеет, как марципановый поросенок. Весь распаренный и отмытый до скрипа, он потом сидел, обернув потную голову полосатым полотенцем, и курил сигары. Кальян что-то барахлил. Камердинер оказался так неловок, что не сладил с этим прибором, но сигара тоже была хороша, хотя это было и не так стильно, как кальян. Взяв в рот трубку кальяна, человек словно подключался к космосу и его первобытным силам, он впитывал в себя что-то такое, что приходило к нему из неведомых далей. По крайней мере так это было в представлении Березникова, такое ощущение родилось у него в молодые годы, когда он жил в Цетине. Ах, где это время! Однако он не жалел ни об одном прожитом годе. Волосы его побелели, но кожа была гладкой и розовой, а о молодом дурачке, каким он был двадцать пять лет назад, ей-ей, не стоило горевать. В Висбадене Березников встречался с немногими людьми, причем исключительно с русскими. Немцы ему были несимпатичны. Таково было общее убеждение всей русской колонии. Всем хотелось во что бы то ни стало жить в Висбадене, или Наугейме, или в Гамбурге, но желательно так, чтобы не видеть немцев. Это было нетрудно. Там были рестораны, в которые ходили только русские, роскошные русские часовни с золотыми куполами и даже несколько русских врачей, которым можно было довериться в случае чего-то серьезного. Ну, как тут было немцу познакомиться с Березниковым? Вообще-то никак, разве что случайно.