Экватор. Черный цвет & Белый цвет

Суа ничего не ответил, только улыбнулся и пожал плечами. Мы вышли во двор. Солнце весело таранило лучами серо-голубые тучи. Птицы равнодушно и весело щебетали на разные голоса. Ветер порывисто шевелил листья на пальмах, и с каждым порывом они поднимались вверх, точь-в-точь, как подол платья Мерилин Монро, случайно наступившей на решетку вентилятора. Я ожидал, что нас посадят в «дефендер» спецназа. Но рядом со входом стоял наполовину разъеденный ржавчиной минибус «фольксваген» с зарешеченными окнами. Суа подмигнул мне.

Нас вежливо, без грубости, пригласили залезть внутрь, в обезьянник. Изнутри унылый микроавтобус выглядел еще хуже, чем снаружи. Ни одного сидения, ни малейшего куска пластика, кожи или дермантина. Конструкция обезьянника была простой. Внутрь грузового отсека была вмонтирована железная коробка с вырезанными отверстиями. Они были проделаны таким образом, чтобы находиться как раз напротив зарешеченных окон автомобиля. Ну, и конечно, дверь. Одна, наружная, была частью кузова «фольксвагена». Другая, внутренняя, была сделана из прутьев арматуры и закрывалась на замок. Эту камеру для транспортировки местных зэков можно было одновременно использовать и в качестве камеры для пыток. Если внешний корпус нагревался до предельной температуры, то поверхность внутреннего достигала запредельных показаний. Весь интерьер транспорта был выполнен из листовой стали, грубо сваренной по углам внутренней коробки. Сбежать отсюда было невозможно. Но главное, нам некуда было бежать.

Утреннее солнце в тот день особенно быстро раскалилось до нормальной дневной температуры. Внутренности «фольксвагена» нагревались с каждой минутой и вскоре стали напоминать интерьер микроволновки, включенной на среднюю мощность. Не знаю, был ли кондиционер в пассажирском отсеке, но думаю, что вряд ли. Нашим вертухаям тоже приходилось несладко. Сюда бы их, к нам, ну хотя бы одного. А одного из нас на освободившееся место. Обмен. Ченчж.

Машину сильно трясло по дороге. Она подскакивала на каждом ухабе. Меня подбрасывало вверх. Я ударялся головой о металлические стены. Пытаясь удержать равновесие, я упирался ладонями в пол. Но кончики пальцев обжигало горячее железо. Подогревают они его, что ли, снизу? Если это так, думал я, то удивляться не следует. Нацисты, неугодных и лишних людей в душегубках возили. Четыре минуты, и нет человека. Они нерационально использовали свои возможности. За четыре минуты разве возможно насладиться страданиями подвластных тебе людей? Конечно, нет. А микроволновая печь на колесах в режиме медленного подогрева, разве это не может впечатлить? Конечно, может. Но я знал, как избавиться от мучений. Я вспоминал то, что мне говорила Мики, вспоминал ее полноватые губы, слегка изогнутые озорной и страстной улыбкой, и мысленно начинал с ней древний разговор. Настолько древний, что слова стали тайным шифром. И когда ты их произносишь, ты всегда говоришь не то, что думаешь.

ГЛАВА 32 — ЛИБЕРИЯ, ВОСТОЧНОЕ ШОССЕ, ИЮНЬ 2003. МИКРОВОЛНОВКА НА КОЛЕСАХ

— Ты любишь Либерию? — спрашивает меня она.

— Я люблю тебя, — отвечаю я как можно нежнее.

Она смотрит на меня своими карими глазами, такими же твердыми и желанными, как местные бриллианты.

— А я ненавижу Либерию. Я ненавижу бедность, от которой не могу отгородиться. Ненавижу дорожную пыль, заползающую под одежду. Ненавижу проституцию. Ненавижу войну и оружие. Я хочу от этого кошмара избавиться.

— Если ты от него избавишься, тебе станет скучно. Тебе будет не хватать родного кошмара.

Она приближается ко мне и прижимается своей большой грудью к моему телу, а я выгибаюсь, как пружина, стараясь повторить весь рельеф ее тела. Я хочу проникнуть сквозь ее кожу, я чувствую, как она пахнет. Медом и свежим деревенским молоком. А еще миндалем. Таким молодым и почти психотропным.

— Ты чувствуешь меня? — она дышит мне прямо в ухо. — Мне тридцать лет. Почувствуй их. Мое тело хочет дать новую жизнь. Но у меня не было детей. Понимаешь ты это или нет? Понимаешь, почему так? Я не хочу, чтобы мои дети родились здесь, в этом зоопарке для хищников. Я хочу быть там, где нужно бояться завтрашнего дня, а не сегодняшнего.

Она обнимает меня и целует. Ее губы, обычно мягкие и податливые, становятся жесткими, как рукавицы палача. Она покусывает меня своими белыми крепкими зубами. От ее укусов остаются следы. Кровавые окружности на моих щеках. Ее зубы входят в мою плоть. Разве Мандинго каннибалы? Но Мики ест меня, выпивает меня. Она любит меня. Или ненавидит вместе с этой страной?

— Ты когда-нибудь видел, как леопард убивает детенышей из чужого выводка? Он находит чужое логово и, если рядом нет матери, съедает всех. Здесь живут такие же леопарды, Энди. Они ходят на двух ногах и даже носят иногда костюмы. Но они рычат от удовольствия, когда находят чужое беззащитное логово. Они грызут беззащитных. Ты хочешь, чтобы я осталась в этой стране?

Я срывал с нее одежду. Она рвала то, что было одето на мне. Швы трещали. Пот капал. Мы сливались с ней в одно целое.

— Но даже если я не вырвусь из этого зверинца, я буду защищать свой выводок. Я не буду отходить от логова дальше, чем на дистанцию одного прыжка. И если кто-нибудь посмеет оскалить свою пасть на мое логово, я порву его. Я брошусь незаметно и быстро. Я увижу его глаза и шею. Они хотят, чтобы я тоже была зверем. И я буду им. Вот так.

Ее зубы впились в мою шею. Меня парализовала боль. Обдала меня, словно кипятком. Я увидел, как мне на грудь сбегает струйка крови. Моей собственной. И в этот момент вместе с болью пришло наслаждение. Оно освободило мою сущность из тесного плена. Я ворвался в Мики всем своим слабым и вязким человеческим естеством. И она радостно и яростно приняла его, слизывая красную соленую влагу с моей шеи и тут же целуя меня в губы. И вот тогда я очнулся.

Очнулся в стальной самоходной коробке «фольксваген», которую со всех сторон жарило тропическое солнце на проселочной дороге. Дорога вела вглубь сельвы. В самую середину африканской неизвестности. Было жарко и душно.

— Иваныч, дай твою сигаретку, — услышал я голос с другой планеты. Это Сергей Журавлев пробился через пелену, затянувшую мое сознание. «Ты стал много курить, дружище, это вредно для здоровья,» — я хотел было пошутить вслух. Но так и не пошутил. Я знал, что со мной происходит, знал, что умный мой организм отключает разум для того, чтобы я не чувствовал физических страданий. Чем больше боли, тем тупее я становлюсь. Чем я тупее, тем меньше чувствую страдания. Парадокс получается. Чем больше я страдаю, тем меньше я страдаю. Но этот голос Журавлева, услышанный в полудреме, он напоминал о том, что внешний мир существует. И вместе с этим напоминанием в меня проникало страдание.

Голова гудела, как старинный колокол во время литургии.

— Иваныч, дай сигаретку, — колотилось в колоколе вежливое и настойчивое напоминание.

— Хорошо, — собрался я резко ответить Журавлеву. Но с резкостью у меня не сложилось. «Шшо,» — прошипели мои обезвоженные легкие. Рука потянулась в карман за полупустой пачкой «Листьев Монтеррея». И в этот момент наш фольксваген резко и неожиданно остановился. Я услышал хлопок водительской двери, а чуть погодя и второй, с пассажирской стороны. Наши спутники вышли из автомобиля. Они стали перед капотом и принялись обсуждать на Гио что-то очень для них важное. Человек, сидевший за рулем, явно был озабочен. Джонсон ответил с легким смешком, но тут же принял серьезный тон. Он заговорил жестко и твердо. Его слова звучали почти, как приказ. Без всяких возражений.

Задняя дверь «фольксвагена» открылась. Затем заскрипели створки встроенного в микроавтобус ящика для перевозки лиц, провинившихся перед законом этой страны. Водитель с неприязненной гримасой, не глядя, бросил внутрь пластиковую бутылку с водой. Жидкость своим мутным видом намекала на гепатит А и брюшной тиф, и, как минимум, гарантировала расстройство желудка. Но нам было не до намеков. Всего лишь час с небольшим пребывания внутри сварной коробки менял всю философию отношения к себе и окружающей действительности. Самосознание Журавлева переживало примерно те же метаморфозы. Бутылка гулко ударилась о пол и, как мяч в американском футболе, подскочила вверх по непредсказуемой траектории. Сергей с невиданной ловкостью поймал ее на лету, суетливо свернул ей пластмассовую шею и отправил в себя половину ее мутного содержимого. И только потом протянул мне.