Стрельба по бегущему оленю

…Комнату им показывала хозяйка — крест-накрест повязанная шалью румяная крикливая бабенка.

— Славная комнатка! — сладко выпевала она. — И Филипп Алексеевич, о котором давеча вы сказывали, были довольны… и последний жилец не жаловались. Теплая, светленькая, сухонькая комнатка… — продолжала она, не обращая внимания на то, что и плесень на потолке, и мутное окошко, и драные обои явно противоречат ее словам.

— Для студента-то, с его достатком, самое милое дело — такая фатера.

— Я, хозяюшка, не из студентов, — строго прервал ее Николай Николаевич. — Я на службу определяться приехал. А студент, который здесь проживал, не тот ли, часом, который, сказывали, недавно застрелился? — и повернулся к Воробью.

— А ведь что-то осталось, верно?.. Мрачное что-то, зловещее… — и к хозяйке: — Будто покойник сейчас вылезет из-за печки, протянет руки костлявые и…

Хозяйка возмущенно отмахнулась:

— Бог с вами! Ужасы какие говорите! И вовсе не здесь он застрелился, а на улице, возле тех вон ворот его ухлопали. Я аккурат самовар ставила, слышу — бах! Будто железной палкой по крыше стукнули. Я как была с чашками в руках, так с ними под кровать и полезла.

Она была веселая баба, эта мадам Бердникова. До слез развеселилась, вспоминаючи, как пришедшие вскорости после выстрелов муженек ее и тот господин, что всю ночь у них сидел — чего-то высиживал, увидели торчащий из-под кровати пышный зад ее, как немалыми трудами и уговорами извлекали из этого убежища перепугавшуюся дуру-бабу.

— Ну, потом я, конечно, осмелела. Сбегала посмотреть на него, на нашего жильца. Тихий такой был, а вот поди ж ты! А кровь у него, сударь, оказалась не красная, а чернющая-чернющая, вот вам истинный крест! Он из этих, муж сказывал, из ри-ва-люцистов каких-то был. Вот кровь его и выдала сразу.

Николай Николаевич все еще заметно колебался.

— И часто это у вас случается? У меня ведь работа умственная, тишины требует, — брюзгливо осведомился он.

— Впервой, как комнаты держим, такое случилось! Муж мой и тот испугался. Вместо красненькой господину этому, что всю ночь сидел, сдуру да сослепу четвертной билет сунул. Только сегодня хватился!

Николай Николаевич опять хмыкнул непонятно и привередливо:

— А соседи как, культурные люди? Не то ведь ривалюцист какой окажется в соседях, прирежет по ошибке…

— Соседи, это правда, очень даже культурные. Напротив вас дверца — там чиновник живет, в полицейском ведомстве служит, тихий человек. В конце коридорчика — по мясному делу. Всегда будете свежую убоинку иметь. А возле дверей — там и вовсе девушка. К себе не водит, живет тихо-благородно. Тоже можете воспользоваться, хи-хи, ну уж это я шучу.

— Э-эх! — по-купечески гаркнул вдруг Николай Николаевич. Воробей, созерцавший улицу из окна, даже вздрогнул.

— Уговорили! Задатку пока три рубли даю. В оплате, будьте благонадежны, я — человек строгий и аккуратность превыше всего обожаю. Жить, я думаю, мы будем тоже дружно, ась? — и игриво ущипнул хозяйку за бок.

Та зарделась, плечиком повела. «Я — женщина не из каких-нибудь…» — сказала, но польщена осталась знаком внимания несомненно…

«Мелкая закулисная возня, которую затеяла Суперанская М. И., имеет причину, весьма отдаленную и во времени, и по времени, и по содержанию, нежели та пресловутая мусорная куча, которая есть не более чем повод к организации общественного мнения членов кооператива для сведения стародавних счетов, оценка которым уже дана и Историей и…» — тут Антон Петрович остановил бег пера. Перечитал, и ничего из написанного не понял. Боже мой, сказал он про себя, какая куча, какие счеты, и при чем здесь История, если сегодня у меня утра болит сердце, а на прогулке я только усилием воли заставил себя не потерять сознание, и кожа на руке у меня вон какая — как перчатка, которая велика. Я уже отделяюсь от оболочки…

Сбегали в лавку, устроили новоселье. В сумерках за колбасой и портером обменивались впечатлениями. Говорливы теперь были оба: так ловко и быстро все устроилось, и главное, не оказалось засады — того, чего больше всего боялись и о чем до поры молчали.

— Обратил внимание на того, кто всю ночь сидел у хозяина?

— …а самовар-то среди ночи ставила…

— Но почему же они решили арестовать его прямо возле дома, да еще ночью?

— И вообще — почему Олсуфьев? За ним ведь ничего нет!

— Обыск был, видишь?.. Столешницу открывали, а забили, дурни, новыми гвоздями…

— И обои слишком уж оборваны…

Потом паузы стали длиннее. Сумерки, да и портер, сказывались. Шуршали тараканы за обоями…

Николай Николаевич вдруг тихо, почти неслышно запел. Воробей стал с готовностью вторить:

Грустная была песня — пророческая. Примеряли к себе. И сомневаться не приходилось: не минует никого чаша сия.

Жить долго рассчитывал либо дурак, либо уже замысливший побег. Об одном думали: только бы умереть производительно. Ясными холодными очами глядели в будущее.

— Ты боишься смерти? — спросил Воробей.

Николай Николаевич раскурил трубку, стал вдруг с невеселым пафосом цитировать по памяти слова, которые каждый из них еще в юности знал назубок:

— Верь мне, Воробей, каждый день убеждает меня в необходимости будущей гибели, которой мы должны купить первую попытку для свободы россиян…

— Ты замечаешь, как изумительно сумерки разжижают кровь?

— Да… А она должна быть, как гласит молва, «чернющая-чернющая».

Воробей вдруг взвился:

— У-у! Дикость какая! Дремучая! Непоколебимая! И какими же мы были глупцами, когда надеялись таких, как дура эта, словом переубедить! Словом! Не-е-ет! Теперь только террор! Об Исполнительном Комитете уже идет слава. Злые мира сего уже трепещут при этом слове: «Исполнительный Комитет». Мы ведь не знаем, сколько преступлений удалось уже предотвратить только потому, что существует он — Исполнительный Комитет — судья, мститель, защитник!

Николай Николаевич добродушно ухмыльнулся:

— Ну и скандал же поднимется, когда ты прочтешь в кружке эту статью!

— Какую статью?

— Ту, из которой читаешь мне сейчас выдержки… — и, заметив, что Воробей готов обидеться, перевел разговор: — А где же наш старикашка? Уж не сбежал ли часом?..

…А тот сидел в десяти шагах, пьян-пьянехонек, цеплялся за перильцы лестницы, размышлял: «Было или не было? Вот в чем вопрос. Рупь с копейками в кармане брякает, это точно. Значит, было? Очень уж дивная матиморфоза однако… Может, спьяну примерещилось? Хе, а на какие тогда деньги пью?»

До сей поры трудно поверить. Будто бы вызывают его (это его-то! серую мышку канцелярскую, стыдно и имя-то произнесть: Мясоедов, тьфу!) к Их Высоко-высоко-высокопревосходительству. К Господину Столоначальнику! К Самому Драгоманову Ипатию Ильичу-с!! Услышал — обомлел…

Помнится, пресс-папье там сияло дивное! В пузе, помнится, слабость была — от ужаса. И будто бы кто-то ему: «Пожал-те, в креслице. Сигарку ли не желаете?» (Не взял, старый дурак, а как хотелось!)

Разговорчик затем. С ним, а будто бы — за стенкой. Бу-бу-бу… Государь, стал быть, император… жидишки-полячишки… подрывают устой… А сосед твой — самый среди них главнейший, на тебя, Мясоедова, одна надежа… не посрами, значит, так и так, туда-сюда, пятое-десятое, бу-бу-бу…

Главное дело, что задаток вручили. Три рубли. Выпей, сказали, для реализму, хе-хе. Для смелости духа — выпей! Не посмел ослушаться. И вот уж, считай, второй день — как в дыму. На лесенку, вишь, и на ту забраться не могу. Ибо круговращение повсеместное, а в ногах — томность.

Ну, да я — человек не из гордецов, и здесь могу, вот только холодно, а от холода простынуть недолго, а простынешь — начальство заругает. Чего, скажут, старый хрен, букашка-таракашка, надумал? Благородного из себя ломать?! В постельке нежиться?!.