Стрельба по бегущему оленю

— Это тебя надо спросить, где ты пропадаешь… — сонно отвечал Воробей. — И, пожалуйста, перестань меня трясти, иначе у меня все перепутается… Ты уже что-нибудь знаешь?

— Клеменц. Гросс, — быстро ответил Николай Николаевич и с испугом: — Кто-то еще?

— Как Клеменц? Как Гросс??

— Я думал, что и тебя — тоже. Облазил дом Фредерикса сверху донизу.

— Ну, положим, дом Фредерикса ты не весь облазил… Но слушай, что за петрушка нынче ночью со мной произошла. Сплю. В третьем часу — звонок. «От Отто Яновича Гросса, по очень важному делу, умоляю!» Открываю. Врывается этакая орясина — фуражка на затылке, глаза сумасшедшие, от возбуждения аж заикается. Студент Техноложки Капитон Олсуфьев. Вы меня, говорит, знать не можете, но меня послал Гросс, потому что дело отлагательства не терпит и так далее, но очень путано, ничего не понимаю… Наконец выясняется: будто бы пришел к нему вечером сосед по меблирашкам (я на бумажке зашифровал, дай-ка прочту…) — меблирашки Бердникова на Пехотной. Фамилия соседа — Мясоедов. Полицейский писарь или что-то в этом роде… И вот, будучи подшофе, сосед сообщает ему страшно конфиденциально, что, дескать, типография злодеев нынче вечером арестована, там засада и ждут — кого бы ты думал — редакторов! Которые должны явиться туда наутро.

— Какая нелепость! — не удержался Николай Николаевич.

— …а ты, дескать, Капитон, туда не ходи, поскольку я тебя за письменные занятия уважаю, хоть и служу в полицейском департаменте, ну и всякое прочее. Я студенту этому говорю: старичок сболтнул спьяну, а вы уже в панику ударились, нехорошо, и вообще, я к этим делам не причастен, идите домой, спасибо. Обиделся! Ваше, говорит, право верить мне или не верить, но я-то знаю, что совесть моя чиста, я сделал все, что мог как честный человек. Адье, говорю ему, провожаю до дверей, иду спать. И тут меня будто подтолкнуло что-то поглядеть в окно, как он будет уходить.

— И там ты, разумеется, увидел…

— Да. Студент уехал на извозчике, а в подъезде напротив… Не вытерпел, видно, филер без курева, зажег спичку, а о том, что дверь стеклянная — не подумал.

— Странно, однако… Почему они не стали брать тебя сразу? — недоуменно произнес Николай Николаевич.

— Вообще на редкость дикий визит. Этот студент мне, между прочим, показался вначале честным малым. Но — эта слежка! Не за студентом (чему бы тогда удивляться?) — а за домом!.. Я, конечно, решил не искушать судьбу, собрался. А идти-то куда? На улице — нелепо, да и холодно. Одним словом, помнишь, я рассказывал тебе о гнездышке в верхних этажах? — сегодня утром ты меня мог там найти… Магда Бенедиктовна удивилась, конечно, столь позднему гостю, но, слава богу, не выгнала…

— …и до сих пор ты пребывал там исключительно из соображений конспирации… — серьезно подсказал ему Николай Николаевич.

— Разумеется, — в тон ему отозвался Воробей. — Я уже стал, признаться, забывать, что мы живые люди…

— …живые, — отрешенно повторил Николай Николаевич. — Это хорошо, что мы еще живые. Тем более мне интересно знать — как это в «Макбете»? — «Кто это сделал, лорды?..» Откуда он взялся, этот чертов студент?! Может, его вообще не существует в природе?

Воробей с готовностью вскочил:

— Да что мудрить? Я сейчас съезжу в Технологический и все разузнаю. Если надо, потребую объяснений!

— Тпрру, — сказал Николай Николаевич.

— Почему?

— Да по одному хотя бы тому, что он знает тебя в лицо. И если он провокатор, а на это весьма похоже, — далеко ты на сей раз не уйдешь. Поеду я.

— А я? — обиженно спросил Воробей.

— А ты ровно в пять жди меня на Московском вокзале. Как раз в это время туда приходит поезд. Я тебя найду возле касс.

Потом хмыкнул несерьезно:

— Счастливчик! Чайку с Эльзой попьешь…

Страница была безнадежно загублена. Антон Петрович взял ее в руки, стал перечитывать. Ему нравился стиль своих мемуаров — лапидарный, энергичный, суховатый, жесткий — такой, каким он сам казался себе в молодости.

«Начались поиски провокатора. Нельзя было медлить ни секунды. Клеточников — наш агент в аппарате III отделения — что ни день доносил о раздражении царя, недовольного тем, что типография „Земли и воли“ все еще не обнаружена. Филеры сбивались с ног…» — и вот, поверх столь великолепного текста — грязный гнусный след от сандалеты этого несносного звереныша Вилорка! Безнадежно была загублена страница…

Тогда старик перевернул ее и принялся писать на чистой оборотной стороне: «Заявление. Мне (а я не сомневаюсь, что это мнение разделяют многие) кажется, что пора поставить вопрос об интриганском поведении Суперанской М. И., порочащем звание борца с самодержавием…»

Еще с тюремных времен он привык дорожить бумагой и не мог потерпеть пропажи даже одного, хотя бы на заявление годного, листа…

Эльза оказалась превосходной собеседницей. Через полчаса она уже демонстрировала Воробью детали приданого, которое она купила в Петербурге. Через час — пролила слезу над портретом Тийно, жениха, который остался там, на родине. Затем, под влиянием, видимо, рома, который она «капнула» в чай, — протанцевала несколько па какого-то церемонного танца и призналась:

«Фы — фешлифый юноша. Мне польше никто не нравится из этих… (она сделала презрительный жест и скорчила мину). У них так ушасно пахнут сапоки и потом эти — рефольфер! Но и фы, ай-ай-ай — лешали в калошах на постель…»

…Воробей попал на Московский вокзал, когда поезд уже прибыл. Николай Николаевич ожидал его. Потертый чемодан, узел с постелью — ни дать, ни взять, моршанский растиньяк, приехавший на покорение Санкт-Петербурга. И вид у него был соответственный — по-провинциальному растерянный, словно его обещались встретить, да не встретили… Тем натуральнее выглядело то, как горячо бросился он на шею к Воробью, шепнув при этом:

— Вези устраивать меня на Пехотную…

Обнявшись, они прошли к станции извозчиков, наняли сани до Пехотной — при этом Воробей, как заведенный, громко повторял:

— Уверяю тебя, там вполне приличные комнаты… — и отправились в меблирашки Бердникова.

По дороге Николай Николаевич рассказал то, что успел узнать у студентов Техноложки о Капитоне Олсуфьеве.

— Ты был прав, — шептал он, склонившись почти к самому лицо Воробья. — Он оказался вполне порядочный человек. Нынче ночью в какой-то непонятной перестрелке на Пехотной его убили. Странная, прямо-таки зловещая история. Я говорил с Филиппом, ты его знаешь. Говорит, что Олсуфьев был только сочувствующий. Несколько мелких поручений ему давали, выполнял аккуратно, но без всякого восторга, как выразился Филипп. Из него настоящий деятель только-только вырабатывался. Ну, да ты таких знаешь: пока всех книжек не перечитают, ни за что за дело не возьмутся. Из вологодских, понимаешь, тугодумов был. Но Филипп готов поклясться: честный человек.

Филипп эти меблирашки знает, живал там. Дыра порядочная, но ни один студент никогда там не пропадал. Мясоедов тоже существует на самом деле. Этакий, по рассказам, божий цветик… Мне кажется, что я уже догадываюсь кое о чем. И если я прав, то плохи наши дела: завелся у нас провокатор, да неглупый, насквозь знающий наши порядки, нашу, черт бы ее драл, безалаберность!

— Ты только пойми меня правильно, — сказал вдруг Воробей, — зачем мы туда лезем? Не глупость ли это?

— У нас нет времени, пойми! — снова зашептал прямо в лицо Николай Николаевич. — Точнее, мы не знаем, сколько у нас времени. Николай Васильевич, я был у него, ничего даже не слышал об этой истории. Ни одной зацепки, ни одной ниточки, понимаешь, кроме одной. Кроме старичка этого, с которого все началось. Кроме Мясоедова этого, с которого все началось. Вот мы его и прищучим на месте. А он, глядишь, и расскажет, как было дело. Некуда ему деться будет, вот и расскажет…

Воробей покосился на друга. Он давно уже заметил, что тот словно бы пьянеет перед делом, становится болтливым, привязчивым, даже неприятным, вот в лицо табаком дышит…