Сладкая горечь слез

Она смотрела на меня так же, как тот мужчина в Дора. Потом перевела взгляд на Дину, Садига, Казима. И, как тот мужчина в Дора, молча подвинулась, приглашая нас в дом.

Я долго не решалась начать. Она, недоуменно нахмурившись, разглядывала меня. Я знала, что будет нелегко. Но не представляла, что это практически невозможно. Как начать разговор, ради которого я пришла?

— Я… заходила в ваш бывший дом, в Дора, искала вас. Говорила с вашим соседом. Который живет напротив. С тем, чьего сына застрелил американец два года назад.

— Да, я помню. Очень хорошо помню тот день. Этот человек — он просто невероятный. Вообразите только — пригласить в свой дом человека, который убил твоего сына. Уже на следующий день.

— Но тот морской пехотинец не пришел, — тихо проговорила я.

— Да, не пришел. Пришли другие. Офицер и еще двое, которые были рядом, когда мальчик погиб. — Взгляд Саны стал жестким. — Вы американка?

Я кивнула.

— Вы… вы здесь, потому что имеете какое-то отношение к тому, что случилось?

Еще один кивок.

— Одного из этих солдат я видела потом еще раз. Той ночью… — Голос Саны дрогнул.

— Той ночью, когда убили вашего мужа и сына, — продолжила я за нее.

— Откуда вы знаете? Кто вы такая? — испугалась она.

— Я знаю, потому что человек, которого вы видели, — мой брат! — выпалила я. — И я… я приехала сюда, потому что узнала, что… что он сделал. Я знаю, что произошло. Знаю — и поэтому хотела приехать… потому что… я должна была прийти… — Я искала в ее глазах хотя бы слабый намек, хотя бы тень понимания. И чувствовала себя виноватой, потому что просила ее о том, что сама, окажись на ее месте, едва ли смогла бы дать.

— Ваш брат? Тот солдат — ваш брат? Все равно не понимаю. Вы что, тоже служите в армии? Почему вы здесь?

— Потому что он не смог. Потому что он не может вспомнить, что совершил. Но он написал обо всем в своем дневнике. И я знаю — как он страдал. И страдает. И будет страдать, если вспомнит.

— И вы говорите мне, что он просто обо всем забыл? Человек, который убил моего мужа, моего сына, — он забыл об этом?

— Он… мой брат не просто забыл. Хотел бы, наверное. Он пытался покончить с собой. Врезался на машине в дерево. А когда очнулся, потерял память о последних годах. Обо всем, что случилось с ним в Ираке. Но я хотела, чтобы вы знали: он очень страдал. Не мог пережить того, что натворил. Не думаю, что вам от этого станет легче. Я просто хотела, чтобы вы знали.

И она заплакала, очень тихо. Я плакала вместе с ней. И Дина, и Садиг, и Казим.

Очень, очень не скоро Сана спросила:

— И вы приехали… только ради этого? Только чтобы это сказать?

— Да.

— Знаете, за последние два года я часто вспоминала своего соседа в Дора. Даже приходила как-то к его жене, спрашивала — что он за человек? Он что, святой? Как мог он пригласить солдат в свой дом? Как смогла она, его жена, допустить это? Она сказала, он всегда такой был. Он говорит, гнев — как молоко, которое не хранится, прокисает, и всякий, кто выпьет его, заболеет и умрет. Скорбь, по его словам, живет дольше, чем гнев. Она вечна. Этот человек преподает Коран. Он учит студентов, что хазн Корана — его дух, его смысл — в его печали. Я не понимала этого, пока она не произнесла вслух. Голос Бога — печален. И сейчас я постоянно слышу его. Скорбь Господа. Скорбь звучит в молитвенных призывах. Печаль, слезы вскипают в моей душе всякий раз, когда я слышу о безумии на улицах Багдада. Когда мы не понимаем этого, когда готовы променять свою скорбь на гнев, происходит страшное. Но нет, оно не происходит само. Это мы творим чудовищные вещи. Мы сами причиняем боль друг другу.

Помолчав, она продолжила:

— Если бы кто-нибудь сказал мне, что с вашим приходом я почувствую то, что действительно чувствую сейчас, я бы расхохоталась ему в лицо. Вы думаете, ваши сожаления смогут исправить то, что случилось со мной? Я потеряла мужа и сына. Потеряла свой дом. Потому что я суннитка и жила в квартале, откуда суннитов прогнали. Будь мой муж жив, они бы не посмели мне угрожать — они ведь даже посылали письма с угрозами в больницу, где я работала. Мой муж был шиитом. Это никогда не имело для нас значения. Да посмотрите, как мы назвали своих детей! Сознательно — и шиитские имена, и суннитские. Потому что это просто слова — они не должны управлять людьми. Но моего мужа не стало. И эти бандиты вышвырнули меня из дома, лишили работы, которую я любила. Ваши сожаления ничего не изменят. Они не вернут мне сына.

Не вернут моего мужа. Но тогда к чему они? Что они могут означать? Я скажу вам, Джо. Для меня — все. — Сана разрыдалась. — Это означает, что вы осознали мою боль. Разделили ее. Это означает — все, все, все и даже больше.

Из аэропорта Сан-Диего я добиралась домой на такси, не стала сообщать родителям, откуда прилетаю. Мама и так огорчилась, когда я позвонила ей из Пакистана и сказала, что вернусь на три недели позже, чем планировала. С Диной я попрощалась в Лос-Анджелесе, еще раз пообещав непременно звонить. То же самое я обещала Садигу.

Мама даже закричала от радости, увидев меня. В целости и сохранности. Папа стиснул меня в объятиях. А потом весь день, проходя мимо, нежно подергивал за волосы. Но выражение лица Криса меня напугало.

Он подождал целых два дня, прежде чем заговорить. Вечером, когда мама и папа ушли спать, постучался ко мне.

— Джо?

— Да, Крис?

— Я служил… и служу… в морской пехоте.

Я присела на кровать.

— Да. Ты вспомнил?

— Нет. Да. Кто-то что-то сказал. В церкви. И я начал вспоминать.

— Мама знает?

— Нет. И папа тоже. Я ждал, пока ты вернешься. Ты ведь не станешь лгать мне, Джо?

— Не стану. Больше — нет.

— Авария, она ведь не была случайна?

— Нет.

— Поэтому мама с папой не хотят, чтобы я вспоминал.

— Они беспокоятся. Боятся потерять тебя. Как и я.

— Думаю, так было бы легче. Не помнить. Первый раз это произошло примерно месяц назад, когда ты уехала, — вспышками, разные картины. Наверное, думаю, я пытался защититься от них. Как будто что-то во мне сопротивлялось этому знанию. Та часть меня словно подыгрывала маме с папой.

— А… что конкретно ты помнишь?

— Все больше фрагменты какие-то. А ты, Джо, ты знаешь все?

— Я знаю, почему ты… В основном — да.

— Устала, наверное. — Он подсел ко мне. — Все-таки разница во времени.

— Немножко.

— Джо, ты расскажешь мне? Чтобы я мог отделить правду от всякого мусора, что периодически всплывает у меня в голове. Мне страшно, Джо. Не знать, что же я забыл… и эти сцены…

— А что, если правда тебе не понравится?

— Но она все равно останется правдой, верно? Но так, как сейчас — куски воспоминаний, как сцены из фильма… Я перестал понимать, кто я такой.

— Мне это знакомо. Точно так же я чувствовала себя перед лицом фактов. И попыталась сбежать от этого знания. Не вышло. Ты… ты тоже пытался сбежать. Этого-то и боятся родители. Ты должен пообещать, Крис. Что ты не… не попытаешься вновь бежать.

— Как я могу это обещать, Джо? Я ведь даже не понимаю, о чем речь.

— Потому что ты должен, Крис, — я крепко сжала его плечо. — Должен дать мне слово. Что сделано, то сделано. Ты не можешь вернуться в прошлое и все исправить. Я расскажу тебе обо всем, но ты должен пообещать, что справишься с собой. Разрешишь себе прожить свою боль. И позволишь ей перерасти в печаль. Я научилась это делать. Но ты должен дать слово. Я не могу еще раз потерять тебя, Крис.

— Обещаю, Джо. — Крис прикрыл глаза.

— Отлично. — Я нежно взяла его за руку. — Но ты начал не с того конца, Крис. Давай вернемся немного назад. Помнишь, как мы в последний раз ездили в летний лагерь?

— Э-э… перед выпускным классом. Потом… ты ведь не поехала, да?

Он вспомнил.

— Правильно. Мы ездили в Африку, с Бабушкой Фэйт. Я осталась с ней и пропустила лагерь.

— Африка? Точно. В Кению. Мы… мы мыли ноги детям. И надевали сандалии. И Бабушка Фэйт ужасно злилась. На команду Дяди Рона.