Размышления о жизни и счастье

"Что мне делать в жизни, чтоб я себе и другим был нужен?" неотвязно пытал себя Андрей Платонович словами своего героя усомнившегося Макара. Разве могло быть жене легко с таким человеком. "Он всегда был почему-то весь горячий, странный, любил тратить деньги на пустяки, мог спать при шуме, ел одинаково всякую пищу — хорошую и невкусную — никогда не болел, собирался поехать в южный советский Китай и стать там солдатом…"

Когда я читаю эти строчки из рассказа "Фро", я так и вижу своего друга Степана Ивановича Караульнова. Судьба этого человека во многом сходна с героями Платонова и с самим автором. Его душа вечно трепетала от неясной тревоги за страну, которую он защищал на фронте, за будущее близких, за мучающихся от тяжкой работы на заводе женщин, за невозможность всё осмыслить и излить свою тревогу в литературном творчестве. Он, как и Платонов, был чудаком, которого не понимали люди. Чем он, простой шофёр, занимается, что царапает на случайных листочках, почему женщины израненными душами тянутся к нему, почему этот деликатнейший человек может сорваться в бешенстве? Он всегда был горячим, запалённым изнутри, ел, что придётся и, израненный на войне, худой, как скелет, никогда не болел, ибо болезнь считал роскошью, отнимающий у человека время для работы и осмысливания жизни.

Я считал его своим учителем, спорил, приводя привычные банальные доводы, но его вера в светлое будущее страны (увы, связанная с социализмом) не поддавалась критике. Только в конце жизни, в годы перестройки, когда открылись движущие пружины построения "самого справедливого строя на земле", он вынужден был кое в чём согласиться со мной. Платонов до этого поворотного общественного момента не дожил.

Моя книга о Степане "Эксперимент", возможно, путаная, не выдерживающая канонов романа, является памятником другу и Учителю, которым я горжусь. Опорой и надёжным тылом работы над книгой была, как и у Платонова, жена.

Бурная эпоха с её немыслимыми событиями породила творчество писателя Платонова и масштабное мышление простого шофёра. Степан был на двадцать шесть лет моложе Андрея Платоновича, но оба они успели испытать и ужасы коллективизации, и пафос социалистического строительства, и голод, и всеобщую разруху. Последним испытанием для них стала Великая Отечественная война. Оба они были "странниками с обнажённым сердцем", и оба хотели выплеснуть боль души за людские беды. Их литературные дарования несравнимы, но направление пути общее — через духовно-нравственный поиск, через трудовое подвижничество и утопические заблуждения — к людям, к их душе и совести.

Мне же, человеку книжному, остаётся только с благодарностью воспринимать их уроки. 3 июня 2009 г.

Происхождение Айболита

По поводу Айболита хочется записать занятные сведения.

Этот доктор не просто выдумка Корнея Ивановича, у него был прообраз — живой врач, который лечил животных. Чуковский познакомился с ним в 1912 году в Вильнюсе. Это был добрейший человек, еврей, по фамилии Шабад. Имя его я, к сожалению, забыл.

Шабад совершенно в духе своего времени выступал против самодержавия, за что отсидел два года в тюрьме. После освобождения отошёл от политики и занимался любимыми животными. Лечил он и людей и прославился в Вильнюсе своей необыкновенной добротой.

Вот откуда взялся этот очаровательный Айболит, вместе с которым выросло уже не одно поколение детей.

Вечные сомнения

На эту тему меня давно терзали сомнения. Дело в том, что я написал несколько очерков, в которых рассказал о некоторых слабостях любимых всеми русских гениев. Хорошо ли я поступил?

Лёва Рыскин, мой старый друг, едва знающий ноты композитор от Бога, подарил мне книжку воспоминаний поэта Льва Друскина. Называется она "Спасённая книга".

В книге есть глава о С.Я.Маршаке, который любил с детства прикованного к постели молодого поэта. Эта глава заставила меня страдать, поставила вопросы, на которые я не нахожу ответа.

Что заставляет писать о человеческих об ошибках и недостатках великих людей? Разве я не восхищаюсь стихами Маяковского, разве не люблю гениальную "Шестую" Чайковского, разве не упивался, читая "Мастера и Маргариту"?

Я путаюсь с ответом. Проще всего, как делают некоторые люди, объяснить это завистью, желанием принизить автора, низвести его до себя. Но это, конечно, не так. Каждого, о ком я пишу, люблю, комплексов, вроде бы, не имею, никому ничего не должен, пишу искренне. И всё же — вечное противоречие: хорошо ли писать об ошибках, промахах, слабостях характера творческих личностей? Обогащает ли бытовая правда читателя? Помогает ли читателю составить более верный образ творческой личности?

Друскин тоже мучается, думая о Самуиле Яковлевиче:

Да, что-то восстаёт и заставляет писать о неблаговидных поступках Маяковского, о жадности к деньгам Чайковского, о позорном отношении Михаила Булгакова к первой жене…

Не зависть, не злость движет пером, а любознательность. О том, кого любишь, хочется знать всё. Хрестоматийный Пушкин даже школьникам не нужен. Мы не перестаём уважать и любить поэта, несмотря на все его грехи. Именно таким он для нас живой. Мне думается, что и я помогаю оживить известных людей, стирая с них блестящий глянец. Допускаю, что широкой публике это не нужно, но литературоведы просто обязаны лезть глубоко. Высокое творчество всегда отмоет слегка испачканные ризы.

Хуже, когда автор пишет на потребу. Вот строчки из ещё "советского" Друскина:

А вот строчка из его воспоминаний: "Когда я думаю об этой книжке, меня сжигает стыд". Ему было хуже, он вынужден был писать по "социальному" заказу. Но я не пишу по заказу, однако стыдливые сомнения не покидают: надо ли писать о "пятнах на солнце"? От обывателей я не раз слышал: "Ну, зачем об этом?", и только раз одобряющие слова от учёного-физика и доброго детского писателя Юрия Коптева, когда написал о малоизвестных и не слишком уважительных фактах из жизни Гоголя: "Я получил хороший поджопник, но этим доволен".

Когда-то писатели Григорьев, Голубева, Мирошниченко выступили на партийном собрании с заявлением, что Маршак — английский шпион. Валентин Катаев накатал два доноса на Зощенко. Терзали Ахматову, Пастернака, Бродского, Солженицына, Сахарова… Терзали всегда самых талантливых. Многих загрызали насмерть. Задумаешься тут: не похожи ли мои откровения на пляску на костях? И нет ответа.

Спасаюсь цитатой из того же честнейшего Друскина: "Неужели над моей душой будет вечно торчать внутренний цензор и долдонить: не упоминай, обидишь; это мы знаем и без тебя; этого никто не помнит, да и не нужно; это не интересно; а вот это, пожалуйста, — попробуй. Не хочу, не могу, не буду! Всю жизнь я ходил под чужим контролем и освобождаюсь от него неужели только для того, чтобы терпеть свой собственный?".

Существуют, конечно, этические запреты. Не принято, например, писать о творческих личностях как о психически больных. По крайней мере, до тех пор, пока они не попадают в сумасшедший дом. Есть в психологии такое понятие — шизоидность. Не секрет, что высокое творчество требует полной отдачи, превращается в идефикс, а подобное состояние всегда на грани болезни. Я как врач совершенно уверен, что Хлебников, Филонов, Хармс и многие другие были шизоидами, но нужно ли об этом говорить? Недосказанность о творцах и творчестве всегда оборачивается ложью. Ведь искусство движется только усилиями одержимых.