Размышления о жизни и счастье

Мы из нашего времени видим, что издатель совершенно не понимает сущности художественного творчества писателя. Он, Полонский, пытается объяснить её остроту примитивными представлениями о кровавых истоках: "Он (Бабель) присутствовал при смертных казнях, он наблюдал расстрелы, он собрал огромный материал о жестокости революции. Слёзы и кровь — вот его материал. Он не может работать на обычном материале. Ему нужен особенный, острый, пряный, смертельный. Ведь вся его "Конармия" такова. А всё, что у него есть теперь — это, вероятно, про Чека. Он и в Конармию-то пошёл, чтобы собрать этот материал. А публиковать его сейчас — боится. Реакция-то у него попутническая".

Издатель пишет коряво, но верить этому можно — не мог Бабель не писать о Чека. Однако думаю, что Полонский здесь явно преувеличивает. Вероятно другое: мудрая душа Бабеля содрогалась от ужаса, если он видел чекистские методы воздействия. Но Полонский видит за этим только "охоту" писателя за материалом.

Непонимание издателем писателя удивительно. Ведь они знали друг друга давно, ещё в восемнадцатом году Полонский печатал рассказы Бабеля в "Вечерней звезде", а в двадцать седьмом в Париже они вместе "шатались по театрам".

Занося в дневник подобные заметки, Полонский наивно "ничего не боится". Ему кажется, что репутация у него самого вполне революционная. А прозорливый Бабель разрывается между необходимостью писать подлинную правду и опасением за свою семью. Ему нужно воспитывать сына, а кроме литературных гонораров других доходов нет. То, что написано — не опубликуешь, приходится повсюду занимать деньги под будущие рассказы — в "Октябре", в "Звезде", в "Красной нови", в "Центросоюзе". Обещанных рассказов нет, приходится годами прятаться от кредиторов. Исполнительные листы за нарушение сроков множества договоров с редакциями некуда посылать — у Бабеля нет адреса, нет имущества, и он сам неуловим.

Но жить-то надо. Полонский сообщает, что в "Литературной газете" Бабель опубликовал статью о том, что "теперь писать надо не так, как пишут все, в том числе и не так, как пишет он сам. Надо писать по-особенному, — и он в ближайшее время напишет, прославит колхозы и социализм — и так далее".

Но перестроиться, приспособиться писатель не мог. Заметка в газете — всего лишь повод получить новый аванс и опять "смыться".

"Чем живёт человек? — удивляется Полонский. — А внутренне он очень богат. Это, бесспорно, старая глубокая еврейская культура".

Издатель не понимал, не углублялся в творчество Бабеля, но не признавать глубины и культуры писателя он не мог.

И это понятно. "Бабель не был похож ни на одного из современников, — писал критик А.Лежнев, — но прошёл недолгий срок — и современники начинают понемногу походить на Бабеля. Его влияние на литературу становится всё более явным".

После чтения Бабеля хочется писать короткими предложениями, не бояться точек. Но постичь уникальный художественный мир писателя никому не удаётся.

Об Андрее Платонове и Степане Караульнове

Я, должно быть, сугубо-книжный человек. Жизнь с её усиливающимся с годами чувством одиночества, угнетает, всё вокруг начитает казаться мелким и ненужным, и только мудрая книга успокаивает и примиряет с миром. Мудрая — это значит та, которая повествует не столько о событиях, сколько о чувствах. В жизни люди чаще всего обмениваются грубыми проявлениями эмоций: страстью, злостью, ревностью, обидой. Тонкие ощущения души прячется не только от посторонних, но и от самого человека. Он томится, но часто не может объяснить причину душевного неуюта.

Литераторов, обладающих этим даром, немного. К ним относится в первую очередь таинственный Андрей Платонов. Таинственный потому, что, как старательно ни разбирайся в его биографии, живой образ ускользает от постороннего любопытства. Его душа открыта только одному на свете человеку — жене Маше. Только она одна его принимает и понимает, только ей он бесконечно предан.

Я тоже стараюсь так жить, и для меня нет никого на свете дороже жены — Учителя, матери, сподвижника, Музы — словом, родного человека. Поэтому Платонов — мне брат.

Вот строчки, обращённые к жене (1936 год): "… Пишу о нашей любви. Это сверхъестественно тяжело. Я же просто отдираю корки с сердца и разглядываю его, чтобы записать, как оно мучается. Вообще писатель — это жертва и экспериментатор в одном лице. Но не нарочно это делается, а так получается. Это — ничуть не облегчает личной судьбы писателя — он неминуемо исходит кровью".

В это время Платонов писал рассказ "Фро". Я тут же раскрыл книгу и перечитал трепетное повествование о любящем женском сердце. От имени жены он описывал свои душевные муки, когда был вдали от родного человека.

Раньше меня поражал только язык, теперь поразило мастерство в описании неуловимого богатства женской души. Тоска без любимого прерывает всякую жизнь человека. Необходимая работа совершается механически, как во сне и кажется чужой и ненужной. Сердце женщины переполнено тоской и болью, и прежде важное уже не занимает ум.

Понять, ощутить родственное чувство, а потому полюбить автора невольно научила меня жена, хотя она сама не подозревает этого. До встречи с ней я рос душевно глухим: отец, человек добрый рано погиб на войне. Впитать отцовскую любовь я не успел, а мать была суровым человеком. Взрослому не знавшему материнской ласки, нечем вспомнить отчий дом. Он помнит окружающее: игры с приятелями, вид из окна, город, реку, но всего этого не хватает для полноценного развития души. Когда меня предал друг, я, как ни старался, не мог душой простить его. Почему? Меня волновал этот вопрос. Ведь я всегда уважал евангельские ценности. Ответ нашёл тоже у Андрея Платонова: "Преодолеть, простить недостатки нельзя, не имея чувства родственности".

Это с детства незнакомое мне чувство вырастило в моей душе жена. Правда, оно обращено только к ней, я по-прежнему оцениваю людей умом, а не сердцем, а потому остаюсь чужим в среде родных. Теперь, по крайней мере, понимаю почему. Много лет назад я даже не мог проникнуться любовью к растущей дочке, и испытал "напряжение нежности" только к маленькой внучатой племяннице, когда прошёл школу мудрой жены.

Теперь уроки литературы даёт мне Платонов: "Писать надо не талантом, а "человечностью" — прямым чувством жизни". Надеюсь, что некоторые рассказы у меня так и написаны, но, кроме искренности, людям — и автору, и читателю — нужна доброта. А этого мне явно не хватало в жизни, не хватает и в литературе. А потому, считая себя счастливым, я всё ж испытываю "трагедию оттёртости, трагедию "отставленного", ненужного, трагедию "пенсионера", а это — великая мука". Опять цитата из Платонова.

Я книжный человек не только потому, что душа моя чутко отзывается на талантливо сказанное слово, но и потому, что этому слову, то есть авторской мечте, фантазии, я всегда верю. Я безусловно поверил и восхитился письмом Платонова к жене, в котором он говорил об обожествлении предмета его любви. Мне не пришло в голову, что автор — живой человек, что на него, как и на всех нас, действуют внешние обстоятельства, что даже идеальная любовь испытывает давление реальной жизни. А сегодня нашёл в его письмах такие слова: "Пиши мне всё, Машенька. На деле я никогда не был и не буду твоим врагом. А был только на словах".

Зигзаги и сомнения, ошибки и раскаяния — неизменные спутники творческого человека. Ведь он создаёт нечто из "ничего" — из своей души. Его "кирпичи" руками не потрогаешь, они ежеминутно меняют форму. Иногда они лезут в постройку, а нередко их и вовсе не хватает. И тогда наступает отчаяние, которое отравляет жизнь не только автору, но и близких ему людей.