Спящий мореплаватель

СОН НЕМОГО БОЛТУНА

Он в своей комнате, в своей кровати, он не может уснуть.

Не может привыкнуть к окончательному отсутствию Яфета.

Болтун мог спать, когда Яфета не было в комнате, но он был где-то. Плавал в море, оставлял следы на грязном песке пляжа: мокрые следы на темно-сером песке. В такие моменты Яфета не было, но он был. Иными словами, в такие моменты его отсутствие было другой формой его присутствия. Теперь все не так. Слишком очевидно, что его нет и уже не будет. В доме ощущается эта окончательная пустота.

В этом же убеждает ливень и шквальный, оглушающий ветер. Воды и ветра столько, что, кажется, близится конец света.

Болтун встает. Ему нечего делать в кровати, если он не может уснуть. Он мог бы представить себе Яфета, если бы захотел. И для этого нет ничего лучше, чем помочиться, как он, вызывающе, опершись на подоконник, на крышу галереи. Не важно, что сейчас опасно открывать окно. И ему совсем несложно снять перекладину засова, чтобы окно само распахнулось. Ветер такой сильный, что можно даже увидеть его порывы красновато-серого цвета.

Уже несколько дней море — это просто даль без горизонта, того же цвета, что и суша, и было бы от нее неотличимо, если бы не мутная пена.

Он уже почти оперся на подоконник, чтобы помочиться на крышу, вернее, в дождь, за которым не видно крыши, как вдруг его глаза различают какое-то движение на море. Сложно описать то, что движется. Несколько бревен, крепко связанных между собой, но невозможно разглядеть, как именно они скреплены.

В центре плота Болтуну мерещится человек. Это темная фигура, обернутая пеленой дождя. Тень улыбается и делает ему знаки, машет рукой.

Болтун закрывает окно и возвращается в кровать — и просыпается, но все равно видит плот посреди моря.

ПОСЛЕДНИЕ УДАРЫ ЧАСОВ

Андреа принесла табурет и уселась на него, а Мамина села напротив с видом человека, собирающегося сделать важное признание. Но она ничего не сказала, и Андреа, взглянув на нее, спросила себя, как эта женщина смогла дожить до девяноста лет, как она смогла столько вынести, а главное, зачем?

В другое время, в другом месте такая долгая жизнь могла бы иметь смысл. С другими мечтами и другим счастьем. Если бы, например, Вина, ее тетя Вина дожила до девяноста, перерисовывая листья, корни и цветы в своей беседке во дворе дома в Сантьяго-де-лас-Вегас, где время шло иначе, этот внушительный возраст имел бы определенную ценность. А зачем встречать свой девяностый день рождения в этом доме на пляже, в круговороте нынешних времен, еще более безобразных, чем безобразный пляж? А что, если судьба, или Бог, или кого бы там ни обозначали эти два странных слова, уготовили и ей девяносто лет жизни? Что она будет делать?

Она в страхе посмотрела на свои руки.

— Девяносто лет! — воскликнула Андреа.

Мамина прикрыла глаза и молча посмотрела на нее.

— Да, много, слишком много, — ответила старуха, словно знала ответ, которого ждала от нее собеседница, — так много, что иногда я думаю, что прожила несколько жизней. Я пытаюсь вспоминать и вижу девочку, которая жила там, в горах Альто-Сонго, как будто это не я. И та, что убежала июньской ночью с дочерью на руках от пожара в Ла-Майе, — это еще одна. Та, что приплыла в Гавану на лодке с Мино и мистером, — это ни первая и ни вторая. И совсем другая переехала в этот дом и родила Висенту де Пауль. Да, все так, и, когда проходят годы, обнаруживаешь, что ты была не одной, а многими. И самое примечательное, что они между собой никак не связаны. Или связаны, но непонятным образом. Каждая из них родилась, жила и умерла. И вот сейчас в этой старухе, сидящей перед тобой, нет ни одной из них. Я не знаю, хорошо или плохо то, что они делали, не знаю, стоило ли им приходить в этот мир. Их воспоминания — это не мои воспоминания. Эта девяностолетняя старуха родилась в девяносто лет и помрет в девяносто, и она помнит остальных Мамин, которых даже звали по-другому и из которых вроде бы она составлена, помнит не как настоящих, из плоти и крови, а как будто кто-то, бог его знает кто, их выдумал.

Андреа хотела из вежливости ответить что-нибудь, но не нашла что. Поднимаясь и волоча за собой табурет, Мамина спросила:

— Знаешь, сколько циклонов видели эти глаза и слышали эти уши? Хоть бы этот циклон стал последним, моим последним циклоном. Если хочешь знать правду, мне уже все едино, что солнце, что буря, что штиль, что циклон.

— Дай бог, чтобы этот циклон и для меня стал последним. — Это был бас Полковника-Садовника.

Предваряемый сильным запахом перьев, канареечного семени, грязной воды, птичьего помета, дыма и углей, он появился на кухне, как призрак. Высокая темная фигура, не отбрасывающая тени. Мангровую палку он держал в руке, сегодня она не служила ему тростью. Он прислонил ее к двери ванной комнаты, где были заперты корова и куры, сел за стол и стукнул по нему кулаком.

— Пусть только попадется мне этот щенок Яфет, я его научу уважать старших, он у меня узнает, кто в доме хозяин.

Андреа вздохнула и закрыла глаза. Она знала, что они больше никогда не увидят Яфета. Полковник тоже это знал, и как раз об этом свидетельствовали его угрозы.

Мамина поставила перед Полковником большую чашку грога с несколькими каплями ванильного экстракта, на который он даже не обратил внимания. Он ощупал черную повязку на незрячем глазу. Затем положил на стол свои огромные руки, наклонился к ним, к этим старым рукам, как будто в них мог найти ответы на все вопросы, затем взглянул на Мамину. Она ответила таким же потерянным взглядом, и лоб ее наморщился сильнее обычного. Тогда он попытался найти глаза Андреа, но они были закрыты. Полковник дотронулся до ее белых распущенных волос. С удивлением и, казалось, с давно забытым благоговением. И спросил уже не своим обычным голосом, а тихим и умоляющим:

— Что мы будем делать?

Мамина подхватила его вопрос:

— Вот именно, что мы будем делать?

Андреа открыла глаза и подняла их к потолку.

— Боже мой, разве можно что-то сделать? Мне кажется, что я все время переживаю одну и ту же сцену. Как будто события никогда окончательно не проходят, а повторяются вновь и вновь.

— Что сказала девушка из службы погоды?

— Мое радио не работает, — сказал он, — батарейки сели.

— Придется ждать, когда спустится Мино, — заключила Мамина.

— Я видела Мино, когда ходила в туалет, — заявила Андреа, — и он сказал, что девушка из службы погоды сообщила в пятичасовом выпуске, что циклон оставил позади Большой Кайман и приближается к южному побережью провинции Матансас.

Полковник поднес чашку к губам, но не сделал глотка.

— Какая разница, — сказал он, — что сказала девушка из службы погоды. — Он замолчал и жестом призвал прислушаться к шуму дождя и ветра. — Это вопрос нескольких часов.

Единственное, в чем они все были согласны, — это в том, что циклон неизбежен.

— Ну и что дальше? — не унимался Полковник.

— Яфет, — сказала Андреа.

— Что мы можем сделать?

— Ради бога, еще немного кофе.

Полковник встал и взял мангровую палку:

— Пойду подою корову.

И ровно в этот момент, точно в то мгновение, когда Полковник взял мангровую палку, послышался бой часов.

Сначала пять ударов — отчетливых, звонких, размеренных, музыкальных — перекрыли шум ветра, дождя, бури. На миг восстановилась тишина, а затем снова пять таких же ударов. И опять, еще более краткий миг тишины. И затем девять ударов. И снова девять. Потом десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать ударов. Уже без пауз. И с этого момента часы уже не умолкали.

Когда Мамина, Андреа, Полковник и Висента де Пауль прибежали в гостиную, там уже был Хуан Милагро, который стоял рядом с часами, смотрел на них и даже ощупывал, как будто это был какой-то волшебный механизм.

Мино, Элиса, а следом за ней Оливеро тоже выскочили из своих комнат и бегом спустились по лестнице, встревоженные этим неумолчным боем часов.