Бонташ

Переступая будто чужими ногами, подобно моряку на суше, он пошёл к багажнику за насосом и, присев у колеса на дышащий накопленным за день жаром асфальт, отвинтил покрытый коркой спекшейся пыли колпачок ниппеля. Если колесо накачается, можно попробовать потихоньку ехать дальше, подкачивая через каждые несколько десятков километров. Дорога, конечно, затянется ещё больше, но это можно вытерпеть.

Качёк, два, три,, четыре… десять, двадцать… пятьдесят, сто… Колесо медленно оживает, обод поднимается, исчезает страшная сплюснутая форма, уступая место привычной округлости. Прореха в покрышке, как будто, имеет прежний вид. Молодец, держится!

Снова за руль. Скорость – пятьдесят километров. Километр, два, три. Остановка. Колесо пока держится. Неужели повезёт – в прямом и переносном смысле? Теперь без остановки десять километров. Как медленно ползут навстречу столбы и кусты! Как медленно ползут цифры счётчика! Десять километров. Колесо наполовину село. Снова насос. Снова за руль, снова счёт еле ползущих километров. Остановка, выходить можно прямо с насосом. Нет, оказывается, насос ни к чему, колесо уже безнадежно. Вот и всё, дело решено окончательно и ясно. Остаётся только ставить перекошенную запаску, ехать дальше и слушать, когда затарахтят размолотые подшипники. Зато для него опасность уже миновала. "Вы честно исполнили свой долг!"

Домкрат на горячем асфальте, ключи, колпак, гайки, тяжелые колёса… Пока ты на ходу, километры кажутся ерундой – но какие они непреодолимые, если машина стоит вот так, с задранным на домкрате боком, с дырой вместо колеса, нелепая и беспомощная. Побеги в одну сторону, в другую, выбейся из сил, а всё остаётся почти на месте – тот же перекрёсток, и два дерева, и пыльная пашня, которых ты никогда не знал и не думал знать, а теперь ты привязан к ним собственным бессилием.

Запаска поставлена, уродливая, вздувшаяся с одной стороны и сплющенная с другой. Кажется, что у неё самой виноватый вид от сознания своей неполноценности. Садясь в машину, он непроизвольно стремится не делать резких движений. Тронулись. Быстрее. Ещё быстрее. Сразу чувствуется новый "почерк" езды; вместо прежних чётких и несильных ударов машину теперь мягко, но основательно дергает в поперечном направлении. Бедные подшипники! А впрочем – ну его всё к чёрту. Скорость пятьдесят километров, шестьдесят. Частота увеличивается, удары сильнее, но вся машина трясётся меньше. Ладно, пусть будет, как будет. Дорога снова бежит навстречу, каждый новый километр приближает его к цели, а это самое главное.

Мысли снова вернулись на прежний круг. Вернулись, как преступник возвращается на место своего преступления. Совершил ли он преступление перед нею, перед собой? Нет, нет, он хотел, он должен был всё разорвать навсегда и именно в этот момент, когда мерещилась хоть какая-то его иллюзорная моральная победа, иначе он снова и, возможно, навсегда остался бы с чувством раздавленности и нищеты.

Всё правильно, так и следовало поступить – а внутри, глубоко внутри, всё кричит: виноват, виноват!… Виноват, что не преодолел себя, не сделал чего-то самого последнего, чего-то самого самоотверженного и самопожертвованного, что всегда был одержим гордыней, которую не только не смог пересилить, но и не видел, не ощущал, не понимал, а когда хоть немного понял, было уже навсегда поздно… Ну что ж, она, наверное, как всегда права, пусть это будет уроком на тот остаток будущего, который у него есть. Да ещё надежда на то, чтобы не дать повторить ошибки этому мальчику – обычная и всеобщая родительская иллюзия…

Дорога теперь была как-то особенно однообразна. Новая магистраль, проложенная в стороне от населённых пунктов, убегала совершенно прямо, леса и рощи остались на севере, кругом поля и поля. Остаётся только считать километры, которыми единственно определяется этот отрезок его жизни. На промелькнувшем перекрёстке – россыпь стекляной крупы, ещё одно напоминание о суровых превратностях дорожной судьбы. Он включил радио. Не отрывая глаз от дороги, одной рукой прокручивал два убогих диапазона и за отсутствием выбора остановился на "Маяке". Пожалуй, уже необходимо ободриться, начинает чувствоваться усталость.

Приобретя опыт, он никогда не включал радио в начале длительного пути. Он знал, что это хорошее средство оживить внимание, но при этом расходуется болше сил, как у конькобежца, который к концу дистанции снимает из-за спины сначала одну, потом вторую руку. Нужно рассчитать так, чтобы когда уже и радио не в силах ободрить, ты был в конце пути.

Музыка направляла ход его мыслей. Под прелюдию Рахманинова всё представлялось в возвышенном стиле, хотелось принимать какие-то важные, мудрые и благородные решения, направить свою жизнь отныне по новому, светлому и прекрасному пути. Есть ещё достаточно времени и сил для этого, несмотря на то, что солнце его прошло зенит. Многое ещё может быть, хотя – увы, есть и такое, что уже никогда не сбудется. Однако с этим можно мириться; если сам выбрал себе в жизни правила игры и один играешь по этим правилам, нужно заранее согласиться на закономерное поражение. Ради достижения высших целей, ради того, чтобы обрести право входа в тот сад, о котором известно только посвящённым. И в ещё не написанных этим мальчиком строках будет сказано:

Есть особая прелесть в отказе

От того, что страстно желаем -

От убийственно едкой фразы,

От трескучей беседы за чаем,

От жены ближайшего друга,

Когда тот далеко от дома,

От продажности, когда туго,

И от связей через знакомых,

И от этих самых знакомых,

Когда не с кем сказать и слова…

Что ж осталось мне, солнца кроме,

Неба, ветра и солнца снова?

…Внезапно он сообразил, что не слышит ударов поставленной запаски. Что произошло? Уж не потерял ли он её на дороге? Остановив машину, он в который раз вышел и опустился на четвереньки возле нетерпеливо пыхкающей выхлопной трубы, заглядывая на внутреннюю сторону колеса. Произошло неожиданное, но это можно было предвидеть. Покрышка под действием переменной нагрузки в конце концов села на обод. Можно нормально ехать дальше.

Он снова за рулём. Машина кажется теперь особенно лёгкой, дорога – гладкой и приветливой. Тени тянутся теперь поперёк дороги справа налево, солнце стоит низко над полями. Появились явные признаки юга и приближения большого города – это стало заметно по цвету и виду зелени, по частоте перекрёстков, автобусных остановок. И наконец, в сиреневой предзакатной дымке справа внизу заблестело зеркало Хаджибеевского лимана. Конец пути близок. Он застыл за рулём, гордо глядя вперёд. Позади целый день дороги с необычным напряжением, на одной бутылке кофе. "Маяк" заливается модерновой эстрадной мелодией. Можно идти на нормальной скорости, не давая себя обгонять. Цель близка.

Солнца уже не видно, воздух становится голубовато-серым, а дорога – широкой и прямой, как стрела, он знает, что так будет уже до самой Одессы.

И прямо над этой дорогой неподвижно стоит в небе большой самолёт, опираясь на два столба дыма, уходящих к земле от его реактивных двигателей. Обман зрения, возникший от сложения скоростей, создал эту дивную иллюзию, и обыкновенный лайнер, поднявшийся с одесского аэропорта, вдруг превратился в апокалиптическое знамение. Он не мог оторвать глаз от этого зрелища, которое, ему казалось, каким-то образом венчало события этого дня, придавая им особую значимость. Знамение чего-то кончающегося и чего-то приходящего ему на смену.

Оставаясь всё так же неподвижным, самолёт медленно уплыл из его поля зрения. Впереди снова была только окаймлённая посадками прямая дорога. Но и она должна была скоро кончиться.