Прекрасное разнообразие

— Что ты делаешь? — спросила она, стараясь сдержать гнев.

— Мне кажется, тебе вообще не нравится бывать в ресторанах.

— Потому что они всегда что-нибудь сделают не так, — сказала она, глядя на свою «пасту-примаверу».

Я отпил немного вина. Чуть раньше, когда я заказывал это красное домашнее вино, мама посмотрела на меня так, как мог бы посмотреть никогда не пьющий мормон. Она намазала немного масла на булочку.

— Я хотел бы развеять прах отца возле Стэнфордского ускорителя, — произнес я наконец.

Мама держала вилку с намотанной на нее пастой на расстоянии дюйма от тарелки. В этот момент вся Вселенная сосредоточилась для меня в промежутке между этим кусочком теста и ее ртом. Я придвинулся чуть ближе к столу.

— Господи, да зачем? — изумилась она.

— Потому что он так пожелал.

Мама сложила салфетку, потом расправила ее.

— Он никогда не знал, чего хотел.

— Он не хотел, чтобы его прах хранили в доме, — сказал я. — Мне кажется, он вообще был не из тех, кто цепляется за прошлое.

Мама принялась за еду, чтобы выиграть время и подумать, а потом вдруг спросила:

— А кто сказал, что тут все решает его воля?

Я промолчал в замешательстве.

— Этот прах сохраняется в доме для меня, а не для него, — продолжала она.

Голос у нее был самым обычным, ничуть не извиняющимся. Она как бы утверждала свои права вдовы.

— Я нашел написанное им письмо, — сказал я и выложил его перед мамой, чувствуя себя немного шантажистом.

Она взяла бумагу двумя пальцами, развернула и стала читать, сохраняя гордое выражение лица. Однако пару раз у нее чуть дрогнул подбородок.

— Где ты это нашел? — спросила она наконец, не глядя на меня.

— У него в кабинете.

Она еще раз перечитала письмо, словно стараясь запомнить его наизусть.

— Почему же он не оставил его в своих бумагах?

— Наверное, постеснялся. Он ведь всегда говорил, что не верит в Бога, а здесь исповедуется ему, выворачивая душу наизнанку. Мама, это ненормально, что он смотрит на нас с каминной полки. Это надо прекратить. Его и при жизни не очень волновало происходящее в этом доме. И уж тем более не волнует сейчас.

Последние слова прозвучали гораздо резче, чем мне хотелось. Мама откинулась на спинку стула и сидела молча, видимо стараясь успокоиться. Подошел официант, чтобы подлить нам воды.

— Нам надо начать новую жизнь, — сказал я.

— Нет, — ответила она, кладя салфетку на стол. — Все не так. Новая жизнь уже началась для меня после его смерти.

— Послушай, мама, ты же закрыла доступ в гостиную, навесив на двери желтую ленту. Такими лентами ограждают место, где произошел несчастный случай.

— Только ты один не можешь смириться со случившимся.

Я крутил в руках стакан воды. Мама расправляла складки на скатерти. Я мысленно посчитал до десяти и сказал:

— Уит любит тебя.

Она поморщилась и объявила, глядя мне прямо в глаза:

— Чепуха!

— Любит и всегда любил. Я теперь понимаю, почему он все время крутился у нас, когда я был маленьким. Это не из-за дружбы с отцом, это из-за тебя. Почему ты его прямо не спросишь?

— Он наш друг. Он помогает мне управляться с домом. И потом, мне надо для кого-то готовить. И получается, что мы помогаем друг другу по взаимной договоренности.

— Он влюблен в тебя по уши.

Она мотнула головой:

— Глупости!

— Он там у себя в подвале беседует по радио с русскими и филиппинцами. Отжимается перед сном. У него вся жизнь — один сплошной холодный душ.

— Ну все, хватит!

— Ты просто не хочешь посмотреть правде в глаза. — Я посмотрел на ее руку, по-прежнему украшенную тонким золотым ободком обручального кольца. — Ты замужем за призраком! Он и при жизни почти все время был призраком, хотя и жил с нами. Но у него, по крайней мере, была своя жизнь, были цели!

Она резко отодвинула тарелку, показывая, что не желает больше разговаривать, и жестом попросила официанта принести счет. Затем выписала чек, аккуратно вырвала его из чековой книжки и переписала сумму себе в блокнот на память. Она всегда это делала, чтобы помнить, сколько у нее осталось средств, и не оказаться вдруг без копейки.

45

Мы договорились о дне, когда будет развеян прах. Я позвал участвовать в этом Тоби и Терезу, и они должны были встретить нас в Калифорнии. Уит заплатил за авиабилеты, сказав, что это его подарок нашей семье. Он же договорился с руководством Стэнфордского ускорителя и склеил для перевозки останков небольшую коробку из сосновых дощечек, соединенных «ласточкиным хвостом». Я пересыпал туда содержимое урны и завернул все в пузырчатую упаковочную пленку. Когда мы летели в Сан-Франциско, мама держала коробку на коленях и отвечала отказом стюардессам, предлагавшим напитки и орешки. Я смотрел на нее и думал: вот моя мама, она держит его тело, и значит, он присутствует среди нас. Более того, его можно удерживать с нами рядом, что было совершенно невозможно, когда он был жив. Нет ничего удивительного в том, что она так неохотно согласилась с его волей — развеять прах.

— Мама, мы все делаем правильно, — сказал я ей. — Он так хотел.

Она кивнула, но по ее лицу было понятно, что она не уверена в этом.

Я поглядел в иллюминатор. В разрывах облаков виднелись ряды пригородных домов, а за ними — пшеничные поля с редкими фермами. В картине, которую я видел, была и глубина, и резкость. Реки, меловые откосы, каньоны — все выглядело отчетливо, как на гравюре.

Тоби прилетал в аэропорт Сан-Франциско почти одновременно с нами, а Тереза должна была появиться только через час. Мы встретились с Тоби в зоне получения багажа. Он выглядел как оперный певец или гангстер: приталенное пальто из верблюжьей шерсти с поднятым воротником, в руках — тросточка. Он теперь носил очки, однако не темные, как у Стиви Уандера, [92]а обычные, может даже с диоптриями. Это, по-видимому, была и шутка, и вызов обществу.

— Тоби!

Он повернул голову осторожно, как человек, у которого болит шея.

— А я слышал, как ты шаркаешь, — сказал он.

Мы обнялись. От него пахло дорогим одеколоном.

— Ты помнишь Уита и мою маму? — спросил я.

— Конечно, — ответил Тоби. — Уит тоже много времени провел в темноте.

— Во! Правильно сказано! Ты-то это понимаешь, — откликнулся астронавт.

— Спасибо, что приехал, — сказала мама. — Натан очень хотел видеть тебя здесь.

Пока мы, стоя у выхода, ждали Терезу, Тоби рассказал мне о своей жизни в Нью-Йорке. Он уже несколько раз ездил в гастрольные туры и сейчас записывал альбом. Его концерты в Амстердаме и Праге зрители встречали овациями и цветами, он давал интервью на радио и так далее — Тоби просто засыпал меня подробностями. Он собирался играть в европейских кафедральных соборах — исполнять реквиемы и концерты для фортепиано. Там, по его словам, воздух резонировал каким-то особенным образом, потому что мрамор и шифер не поглощают звук. Я кивал в ответ на его рассказы, но не могу сказать, что сильно ими проникался.

— А как у тебя дела? — спросил он.

— Никак. Работаю в библиотеке.

— Слушай, — тут он перешел на шепот, — так тебе удалось перепихнуться?

— Нет, не удалось.

Самолет Терезы опоздал, зато багажа у нее не оказалось, только ручная кладь. На Терезе была мини-юбка и сапоги до колен. Мы встретились у билетной стойки.

— Курить очень хочется, — сказала Тереза, целуя меня в щеку.

— Здравствуй, — сказал я.

— Добрый день, Тереза, — протянула руку мама. — Рада снова тебя видеть.

— Привет!

— А вот и наш самый эффективный чудо-работник, — сказал Тоби.

Тереза поцеловала его в щеку и велела вести себя потише.

— Ну, как там твои больные? — спросил Уит.

— Посылают всем наилучшие пожелания, — ответила она.

Мы вышли на улицу и встали перед входом.

— Как здорово снова вас видеть! — сказала нам с Тоби Тереза, закуривая сигарету.