Ступающая по воздуху

Престарелый издатель Хансмариус Зот сидел в своем стеклянном домике, наслаждаясь круговым обзором ландшафта: от ледяных зубцов Кура и зарейнских далей до немецкого побережья Боденского озера. Когда его нос, напоминавший поваленную башню, пересекся с маяком у берегов Линдау, старика охватила тоска по дальним странствиям. Тоска по смерти. Одному из своих двенадцати сыновей (он называл их «мои двенадцать апостолов») он велел доставить подзорную трубу «Хабихт АТ 80», которую ему когда-то любезно преподнесла фирма «Сваровски» для более широкого охвата плюрализма мнений. Он прильнул к окуляру и уставился было на сверкающего в лучах августовского солнца льва у входа в гавань Линдау. И тут взор его помутился, и он начал проклинать вышеназванную фирму, подсудобившую ему какую-то дешевку с линзами, которые не прослужили и пяти лет. На самом же деле взгляд был затуманен слезой. Львиный монумент навел на мысли о собственной монументальности, и издатель газеты «Тат» и впрямь ощутил себя старым львом, возлежащим в ожидании смертного часа.

В тот августовский день он утратил все достоинства, из которых лепился авторитет издателя такого масштаба. Он потерял интерес к объективности, под которой понимал искусство интриги, вранья, манипулирования, вымогательства и доносительства. Он даже охладел к своим любимым игрушкам — «Тат» и «Варе Тат». На журфиксе в «Галло неро» он излил свою горечь земельному президенту Куно, выражаясь кратко и чеканно, как и подобает издателю газеты.

— Я сыт по горло.

Куно молча ковырялся в худосочном мясе устриц от Отелло Гуэрри, и его взгляд несколько размылся.

— Да, но… Кто же будет управлять долиной? — спросил он, откашливаясь.

— Неужели мне всегда все делать самому! — гремел Зот.

— А твои двенадцать апостолов? Разве не мог бы один из них?..

— Все они недоумки.

— Ну а, скажем, Фрицмариус.

— Он еще в школу ходит.

— Вульфмариус?

— Этот дебил-то?

— Нильсмариус?

— Для меня он умер.

— Эрнстмариус?

— Сутенер? Ты что, спятил, Куно?

— Не надо со мной так! Я же помочь хочу.

Президент продолжал перебирать «апостолов». Когда он дошел до Эдемариуса, старик прикрыл веки. Куно впился пальцами в салфетку, опасаясь нового грозового раската. Но старик не взревел.

— Куно.

— Только, пожалуйста, не кричи. Иначе будешь доедать десерт без меня.

— Позволь, я встану.

— ?..

— Дай я тебя поцелую.

Вот так (это чистая правда, и политика действительно немудреная штука) была решена судьба газет «Тат» и «Варе Тат». Через полгода издатель Хансмариус Зот скончался на восемьдесят восьмом году жизни.

В те дни, когда Эдемариус принял наследство отца, проходили выборы в рейнтальский парламент. Расклад получился — лучше не придумаешь. Самым могущественным представителем края стал весьма молодой человек, некий Бруно, коему Эдемариус — друзьям разрешалось звать его Эдемар — был до сих пор благодарен за то, что тот когда-то вступился за него, пятиклассника, и всей своей мощью отстоял его длинный нос, который пытался откусить один восьмиклассник, только за то, что Эдемар был сыном видной персоны.

Нет, политика и впрямь немудреная штука.

Первое крупное свершение Эдемара Зота на посту издателя состояло в том, что он для посмертного посрамления старика велел убрать искусственную флору в терракотовых горшках из пластмассы. Но у него были и более величественные замыслы.

Все его помнили тихоней. Грустным юношей, который в восемнадцать лет выглядел тридцатилетним, а в тридцать ему можно было дать все сорок три.

Стоять в первом ряду, произносить речи, открывать ежегодный праздник мирового значения натужным: «Привет рыболовам!» (старик всегда соблюдал ритуал) или разрезать ленточку на новом участке туннеля — все это было не для него. Во время парадных шоу он предпочитал держаться на заднем плане.

Несмываемым позором запятнал себя в его памяти тот день, когда на каком-то банкете отец поднял бокал и, подав вилкой сигнал «Silentium!»^[35], вдруг неожиданно повернулся к нему.

— Прошу внимания! Мой девятый хочет сказать речь.

— Я не хочу говорить речь, папа, — пропищал он.

— Да уж куда тебе! — рявкнул старик.

От этого шока Эдемар и в самом деле уже не смог оправиться. Всякая публичность была для него сущей мукой. Когда в редакцию залетали важные птицы, проезжие австрийские политики, торговцы девочками из восточного блока, стареющие тенора, фотографу строго наказывалось не включать его в кадр. В крайнем случае он позволял фотографировать себя сзади. Он любил тишину Боденского озера, любил электронику и любил женщин. У него была тонкая душа. Господь Всевышний, как он любил женщин! Для старика они мало что значили, а для Эдемара — всё. В этом тоже можно увидеть протест против отцовского всесилия. Если отец всю жизнь оставался националистом до мозга костей, то сын рано принял решение радикально порвать с национализмом. Его космополитическая цель оформлялась как желание когда-нибудь одарить своей чуткостью и нежностью каждую из представительниц всех национальностей. В Лихтенштейне этот дерзкий порыв уже получил полногрудое поощрение, и Эдемар вовсю заигрывал со Швейцарией. Поэтому его вторая крупная акция состояла в том, чтобы окружить себя в стеклянном кубе редакции самыми очаровательными из дочерей долины. Это, по его мнению, могло бы повысить уровень морали и адреналина, снизить сонливость и утомляемость. Эдемар оказался прав. Когда по стеклянному дворцу редакции водили группу иностранных издателей и журналистов, в их глазах появлялся голодный блеск, вызываемый скорее порхающими туда-сюда аппетитными созданиями, нежели новейшей полиграфической техникой.

А она позволила за два года превратить обе газеты в роскошные красочные издания, подобных которым в Европе надо было еще поискать. Печатная продукция высшего качества и ослепительный лоск элегантности. Мало того, что было великолепное цветное фото, оно еще подавалось в особом сероватом обрамлении и воспаряло над бумагой, как цветок над землей. Аварии на дорогах, авиакатастрофы, несчастные случаи на Боденском озере представали перед изумленным читателем в четырехцветной графике. Даже некрологи приобрели на какое-то время неожиданно красочный вид, и из черных рамок смотрели такие розовощекие лица покойных, что у родственников мелькала страшная мысль, что те еще живы. И Зот вынужден был незамедлительно отказаться от этой новации, так как многие начали аннулировать подписку.

Все революционное натыкается на непонимание. Робкий Эдемар познал эту истину на своем же полигоне. В середине 90-х его осенила блестящая идея. Он распорядился сменить шрифты обеих газет, буквы стали крупнее и округлее. Это имело эффект, который заключался еще и в уменьшении размеров построчного гонорара. По редакции пробежал ропот, разумеется, весьма приглушенный страхом перед увольнением. Только Ниггнагги отважились на некоторый устный комментарий. Эдемар терпеливо внимал. Он много чего услышал про дискурсивный дискурс, про синтезы и метатезы, про научные выкладки Хабермаса и Батая, мелькнуло даже дерзкое словечко накол, и Эдемар был счастлив оттого, что к работе в газете привлечены такие светлые головы. Однако шрифт изменен не был.

Изящные искусства не очень занимали его. Его стихией были экономические соображения, цифры и диаграммы. Тем не менее ему казалось, что он улавливает нечто анархическое в «Бетонном жуке» Бубнилы или в кошачьих трупах за стеклами витрин якобсротских магазинов. Свое очарование он не мог передать словами. Но когда Рудольфо Шатц, которого Ниггнагги провозгласили метеором на художественном небосклоне долины, взорвал какой-то особнячок в рамках плюралистического хэппенинга, восторгу Зота не было предела. Разве не совершил этот Шатц того, что с большой охотой сделал бы он сам? Надо же так вот просто выплеснуть взрывом все свое отвращение к жизни! Неделями два столь разных по натуре друга вместе вояжировали по долине. Лысый, обильно потеющий, шумный Шатц, в кожаной безрукавке с татуированным штрихкодом на плече, и молчаливый, благоухающий шанелью, скромный и вежливый Эдемар, чистенький, как свежеоблупленное яйцо. Нечто загадочное совершилось во время этих встреч. Изюмову Эдемар без лишних подробностей заявил, что великий Шатц имеет весьма широкие замыслы в отношении долины и его коттеджика. К сожалению, даже искусство сковано границами.