Матисс

Эта идея безусловно овладела Королевым, как пагубное доказательство не столько того, что жизнь восстала из недр, сколько того, что в этом проглядывала сотрясающая мозг гипотеза о возможной – не одухотворенности, но оживленности неорганики. Он вновь думал о растении, менее живом, чем животное, о камне, менее живом, чем растение, об атоме, менее живом, чем камень, словно бы находящемся в обмороке, словно бы уподобленном дремлющей перед становлением монаде. Он приводил в качестве дополняющего смысла пример искусства. Стихотворение, музыкальное произведение, ландшафт – как состав неорганических знаков: букв, нот, линий и объема – одухотворяются воспринимающим сознанием. И так же можно было бы все списать на сознание, алчущее в недрах забвенья, выводящее из него источник смысла, – и тем самым отставить мысль о Неживом, рыщущем воплощения, чтобы противопоставить себя, смерть – жизни.

Он сидел на платформе-призраке и всматривался в пролетающие, наполненные людьми и электрическим светом поезда, которые сливались в мигающее мельтешение, в поток сияющих полос. Король рассматривал поезда с тем же смешанным чувством зависти и равнодушия, с каким закоренелые бедняки подсматривают чужую добротную жизнь. Он был в том состоянии бесчувствия, которое только и позволяет сидеть в неподвижности несколько часов сряду, плавая между бессознанием и сном с открытыми глазами, стараясь внутренне слиться с тем, что тебя окружает. Он находился к путям почти вплотную, мертвая станция за его спиной таинственно темнела арками, облупленными колоннами. Окна вагонов бежали перед глазами. Он рассматривал людей с ровным вниманием, видя в них тщету их оживленности, гримасы их равнодушия, заинтересованности, усталости, смеха. Он не воображал себе их судьбы или положения, зная, насколько ошибочны бывают такие представления.

Сейчас его занимала сама по себе напрасность всего того, что жило, плакало и радовалось там, наверху. Он понимал, что это ровное медленное чувство само по себе чудовищно, но его весомая основательность была убедительна, и он допускал его все глубже в душу, потихоньку устраняя уютную слабость человечности.

Спустя много часов один из поездов вдруг резко замедлил ход, из-под колес посыпались искры. Люди в битком набитом вагоне повалились вперед, выпрямились. Они стояли, склонялись, висели на поручнях. Одни рассматривали рекламные плакатики, другие читали, третьи дремали, прикрыв глаза. Симпатичная коротко стриженная девушка с припухлыми подглазьями придирчиво всматривалась в свое отражение, поправляла челку. При этом глядела она прямо в глаза Королева.

Вот этот затуманенный взгляд, эти чуть припухлые подглазья, придававшие лицу слегка надменный, отрешенный вид, – действовали на него безусловным рефлексом. Ему вдруг захотелось шевельнуться, выдать себя среди окружающих потемок.

Минут через пятнадцать простоя, во время которого состав тужился и клокотал, издавая стук клапанов и шипение патрубков, в вагонах поднялся ропот. Поезда метро снабжены вентиляцией нагнетательного типа, и в битком набитом неподвижном вагоне быстро заканчивается воздух. Женщина, стоявшая в левом окне, открыла рот и положила руку на грудь. Парень с папкой в руках обрел страдальческий вид, стал обливаться потом и часто дышать. Многие вытирали лбы, прикладывались виском о плечо, переменяли руку, державшую поручень, раскрывали шире воротники, доставали мобильные телефоны, пытались куда-то звонить. Девушка теперь вглядывалась не в свое отражение, а в Королева, и он, прикрыв глаза, чтобы не отсвечивать белками, подался назад, стараясь вдавиться обратно в мрамор колонны.

Еще через несколько минут по всему поезду стали раздаваться крики, стуки, – очевидно, кто-то пытался открыть двери вагона. Раздалось шипенье громкой связи: «Просьба всем оставаться на своих местах. Панику прекратить. Состав скоро отправится». И снова под вагонами простучал, сократившись и отомкнувшись, многосуставчатый питон тормозного механизма.

Девушка уже узрела Королева, и гримаса ужаса овладела ей. Темный призрак парил в позе лотоса в темноте и неподвижными, словно бы выколотыми глазами всматривался в нее. Крик исказил ее лицо, поезд дернулся на пробу, подхватил инерцию и потянулся в туннель. Девушка в беззвучном крике пробивалась вдоль вагона, пытаясь не упустить из вида скосившего в ее сторону глаза Королева…

Этот случай перевернул его, отрезвил. По сути, именно он вывел его обратно на поверхность.

Оттого было просто постичь целесообразность подземного организма, что ее не было. Все мизерные функции побочной скрытой системы туннелей сводились к эвакуационным сообщениям с убежищами, находившимися как правило вне Москвы. Путаница, настоящий лабиринт располагался только под центром, где система узкоколейных ходов обводила шахты, ведшие из-под номенклатурных домов. Все они сливались в длинные автомобильные или рельсовые туннели, уводящие только в трех направлениях: на север, юго-запад и северо-восток. По этим туннелям вышагивать было не столько скучно, сколько опасно, так как некуда было спрятаться от возможных обходчиков. Лишь подземный городок под Очаковским лесом вызывал всплеск исследовательского интереса. Королева под землей интересовала не тайна скрытных объектов, а совсем другое – сами недра как таковые, их аура…

Надо сказать, что, по всей видимости, никто особенно и не заботился о сверхсекретности подземной Москвы. Он повсюду обнаруживал какую-то жизнь, следы костров, стоянок, не раз ощущал себя под разведывательным наблюдением. Потом понял, что подступы ко всем более или менее занимательным пунктам, возможно, прямого военного назначения, были тщательно запечатаны. Не раз, распутав труднодоступный лабиринт многоэтажных переходов, он утыкался в глухие, крашенные голубой краской железные двери, без единой щелочки или отверстия, открывавшиеся, очевидно, изнутри. Понятно было, что за этими дверьми находились объекты высшей секретности, какие-нибудь обходные пути, по которым крысиная номенклатура должна была спасаться в загородные угодья…