Ключ от двери

— А все-таки он спас Англию, правда? — крикнул им издалека Фрэнк Варли.

— Это по-твоему, — сказал Брайн. — По его приказу перед войной голодных брандспойтами разгоняли.

— Толстопузый собственную голову спасал, — сказал Альберт, — а не нашу. На нас ему плевать. Это он своих фабрикантов спасал. Разных толстосумов, вроде Эджуорта, которые деньги загребают. Ты мне не рассказывай. У меня у самого глаза есть, и я читать умею.

— Я тоже читать умею, — ответил Варли. — По до­роге на работу каждый день «Экспресс» покупаю и весь его прочитываю.

Альберт не был расположен спорить и только улыб­нулся.

— А я три газеты каждый день читаю, Фрэнк, потому что лучше знать не одно мнение, а несколько, чтоб никто не сказал, что ты человек предубежденный. Я получаю «Дейли уоркер», «Геральд» и «Миррор». А мама по воскресеньям получает «Рейнольдс», ее я тоже просмат­риваю.

— Мы тебя в новом правительстве премьер-министром сделаем, — сказал Варли. — Будешь тогда командовать темными людьми, вроде нас.

— Будь я премьер-министром, — сказал Брайн, — я бы перво-наперво отделался от тех субчиков, которые весь день на работе непристойные рассказики печатают.

Миссис Дьюкс медленно вышла из детской комнаты как раз в тот миг, когда Альберт читал что-то вслух из своей затрепанной «Совьет уикли». Она послушала с ми­нуту, прежде чем прервать его, потому что считала Аль­берта одним из самых умных членов клуба.

— Попрошу Джека Тейлора прийти побеседовать с вами через неделю или две, — сказала она наконец. — Он социалист, и вам будет интересно.

— Нелегкая предстоит ему работенка — обращать нас в свою веру, миссис Дьюкс, — улыбнулся Брайн. — Мы-то ведь тоже социалисты.

— И все же, — сказала она, — вам следует знать боль­ше, чем вы знаете сейчас.

И они отправились за чаем и бутербродами, а потом разошлись по домам.

Он стоял с Полин у задней двери дома Маллиндеров — проведенный вдвоем спокойный вечер кончался бурей поцелуев. Расставаться им не хотелось, время бежало не­заметно. Мать Полин уже легла, оставив их прощаться наедине. Под темными окнами кралась кошка, собака со звоном волочила цепь по холодным каменным дорожкам чьего-то садика, а они, укрывшись от ветра в подъезде, прижимались друг к другу в полудреме, горячие и неуто­мимые, и целовались, целовались без конца. «Это лю­бовь»,— говорил он себе.

—Я никого так не любила, Брайн, — сказала она ему на ухо.

— Что?

— Мне пора, но я не хочу уходить. А надо идти, милый.

— Подожди, — сказал он.

— Мне и самой не хочется.

— Не уходи, я не могу тебя отпустить.

— Здесь так хорошо, — сказала она. — Мне здесь нравится, ты так близко. Вот если бы всегда было так, как теперь.

— Будет, — сказал он. — Я хочу сказать, что я тебя понял. И я люблю тебя.

— Я побуду с тобой еще, — сказала она. — Завтра на работу, но все равно.

Работа была как бы неизбежной вехой, которую они видели отовсюду: какой бы сладостной ни была ночь на­кануне, хорошо тебе было или нет. назавтра — работа. И ты должен встать утром, когда бы ты ни лег.

Луна провожала его домой, следуя за ним весь долгий путь через безмолвие маленьких садиков, и он курил си­гарету, чтобы согреться и чтоб вообще веселее и спокой­нее было идти по этой пустынной дорожке — той самой, наверно, по которой он бежал когда-то, лет пятьсот назад, из «Конской головы», сжимая ручки двух пивных кру­жек, а Берт бежал следом за ним, чтобы сказать, что все в порядке. «Все в порядке, все отлично». — Он улыбнулся, пуская струю дыма в сырой воздух ночи. Через несколько дней война кончится, и теперь уже ничего на свете не может помешать этому. И тогда мир переменится, во вся­ком случае, для него он станет иным, потому что он не так уж давно живет на свете, чтобы знать, как бывает, когда кончается война.

И она кончилась: люди срывали и тащили в одну ку­чу — в костер — все деревянные решетки с противовоздуш­ных навесов и убежищ. В «Белой лошади» пухлая горла­стая баба лет пятидесяти в серьгах отплясывала на столе канкан, стуча каблуками среди пивных кружек и высоко задирая ноги, показывая свое мешковатое трико, размале­ванное в кричащие цвета британского национального флага.

Брайн сидел в пивной вместе с Полин и своими роди­телями, осушая кружку за кружкой и громко подхваты­вая песню, наслаждаясь бесшабашным весельем, которое, точно порох, вдруг вспыхивало в толпе, и только часы продолжали медленно отмерять время. И все же иногда он переставал петь, чтобы вглядеться в лица, в десятки лиц, и видел за ними жизнь, встававшую перед ним с такой печальной очевидностью, что песня отступала на зад­ний план и в конце концов становилась совсем не слышна. Все были взволнованы, потому что война кончилась, но он еще не мог поверить в это. То была пьяная ночь, пьянее, радостнее и разгульнее всех других ночей, но что она изменит для них, для всех? Завтра они проснутся с головной болью и увидят в окно те же дворы, тот же ряд уборных, услышат то же жужжание фабричных станков. Он вспомнил, как несколько дней назад, вернувшись до­мой с работы, увидел страницу «Дейли миррор» и ему открылось такое, чего он никогда не забудет: рвы смерти в Бельзене, картина ужасов, клещами сжавшая ему мозг. Он сложил газету, не прочитав в ней больше ни слова,— все остальное казалось неважным — и запомнил это на всю жизнь. «Нет, конец войны что-нибудь да значит,— думал он, поднимая новую кружку пива, поставленную перед ним отцом, — и многое значит: эти надоевшие грязные задворки и Бельзен, мы покончим и с тем и с другим».

Хмель притупил мысли, и теперь он блаженно улы­бался — победа так победа. Полин, мама, отец сидели за столом, надрывая глотку, обнимая друг друга за плечи, и все это были люди, которых уже по меньшей мере шесть лет подряд изматывали угроза мобилизации и продоволь­ственные карточки, воздушные налеты и военно-полевой суд. И вот все кончилось, пришла победа, победа над всем этим, а не только над немцами, так чего ж еще желать и как тут не петь от счастья на самой большой попойке, какую он только помнит?

Вера и Ситон пили с самого утра, и теперь Брайн помо­гал отцу идти по освещенной и в полночь Эдисон-роуд, а Полин шла сзади с его матерью и с детьми. Ситон тя­жело опирался на сына, и, глотая слова, пытался извинить­ся перед ним, но вдруг прижал руку ко рту, чтобы удер­жать выпадавшие вставные зубы. Брайн крепко стоял на ногах и был достаточно трезв, чтобы идти самому и вести отца.

—Пошли, отец. И не наваливайся так на меня, а то я упаду. — Он обернулся: — Ты как, мама?

—Я ей помогу, — сказала Полин.

— Да-да, моя детка! — закричала мать, совершенно пьяная. — Вот домой придем, я тебе ужин приготовлю, милок.

— Да, уж это будет нелегкая задача. — Брайна рас­смешило, как серьезно она выговорила это заплетающимся языком. Он любил их обоих: и грузного Ситона, нажи­мавшего ему на плечо своей жесткой рукой, и мать, кото­рая шла сзади, такая веселая и беззаботная; но больше всего — Полин, которая на их самозабвенном пиршестве была почему-то так близка ему, будто они очутились одни среди леса.

Последние языки пламени взметнулись из костра в конце улицы. Герти Роу прыгала через костер, а ее четыре сестры, взяв за руки всех ребят со своей улицы, водили их вокруг огня в быстром и бурном хороводе.

Полин укладывала детей спать, а Брайн позаботился о том, чтоб отец и мать мирно улеглись в свою постель. По­том он спустился вниз к Полин, а она ждала его, сидя на коврике перед огнем, пылавшим в камине.

—Как ты себя чувствуешь? — спросила она.

—Отлично, — ответил он, — хоть я пинт восемь выдул. Она сняла джемпер и бросила его на спинку стула.

— Это тебе только на пользу. Отец наш часто пил пиво, так что я знаю. И я бы не стала дружить с челове­ком, который не пьет.

— Ну, раз так, тебе на меня жаловаться не придется,— сказал он с усмешкой. — Не то чтоб я был горький пья­ница, но иногда люблю выпить.

Бедняга Маллиндер — слишком уж счастливое то было время, чтобы не вспоминать о нем. Пришел человек в мир и ушел из него; из праха и во прах, и так каждый из нас, всему есть начало и конец. Он стоял у полки, глядя на Полин сверху вниз: длинные темные незавитые волосы падали ей на плечи, полная грудь обрисовывалась под тканью, ноги она поджала. Она курила «Парк драйв», курила так, подумал он, словно никогда не держала в ру­ках сигареты или не знала, что сигарета зажжена, — не затягиваясь, подолгу глядя на огонь. Она протянула руку и выключила свет.