Мой мастер (сборник)

— Ты где это шатаешься? — настороженно поинтересовался он.

Танька проворно вскарабкалась на печь, уютно устроилась.

Полежала, послушала ночь. Мерно тикали ходики, откусывали от вечности секунды и отбрасывали их в прошлое.

— Дедушка, — тихо спросила Танька, — а ты бабушку за что полюбил?

— А она меня приворожила.

— Как? — Танька приподнялась на локте.

— Травой присушила… Как-то сплю, слышу, коты под окнами разорались. Высунулся, хотел шугануть, а тут меня за шею — цап! И вытащили. Связали. В рот кукурузный початок, а на палец какую-то травку намотали. Гляжу: двое надо мной ногами дрыгают и поют. А на другую ночь мне Евдокия приснилась. Будто идет среди берез вся в белом. Как лебедь. Думаю: с чего бы это она мне приснилась? Я ее вовсе не замечал. А потом уже после свадьбы она мне созналась, что приворожила. Братья Сорокины за бутылку самогона провернули это мероприятие.

— А какая песня? — спросила Танька.

— Вот чего не помню, того не помню… И Дуню не спросишь.

Танька задумалась…

И представилась ей такая картина:

…Летчик сидит на круглой поляне, как пастушок, и играет на трубе. Вдруг в кустах душераздирающе завопили коты.

— Кыш! — припугнул летчик и бросил в кусты консервную банку.

Коты заорали еще пуще. Тогда летчик поднялся… пошел в кусты, и в этот момент кто-то схватил его за ноги.

А дальше было так: летчик лежал в траве связанный, с кукурузным початком во рту, а два одинаковых деда в валенках вытанцовывали над ним и пели: «Ходи, баба, ходи, дед, заколдованный билет…»

Деды положили руки друг другу на плечи и пошли легкой трусцой, перетряхивая ногами и плечами, как гуцулы.

Светало. Летчик не спал. Он лежал одетый на кровати в общежитии, глядел в потолок. Слушал многоголосье Кешиного храпа.

Потом встал, достал из-под кровати футляр, осторожно извлек оттуда трубу. Вышел в окно. Так было короче.

Солнце всходило над полем, и в его лучах каждая травинка казалась розовой. Стояла такая тишина, будто сам Господь Бог приложил палец к губам и сказал: «Тсс…»

Летчик сел на пустой ящик из-под лампочек, вскинул трубу к губам и стал жаловаться. Он рассказывал о себе солнцу, полю и каждой травинке, и они его понимали.

— Слышь? — Фрося толкнула Громова в бок.

— А? Что? — проснулся Громов.

— Опять хулиганит, — наябедничала Фрося.

Громов прислушался.

В рассветной тишине тосковала труба.

— Который час? — спросил Громов.

— Шести еще нету.

— Ну это уж совсем безобразие!

Громов вылез из-под одеяла и стал натягивать брюки. Вышел на улицу.

Восход солнца, красота земли и высокое искусство трубача явились Громову во всей объективной реальности. Но Громов ничего этого не видел и не слышал. У него были другие задачи.

Громов обошел Журавлева и стал прямо перед ним, покачиваясь с пятки на носок.

Летчик увидел своего начальника. Перестал играть. Опустил трубу на колени.

— Я вас разбудил. Извините, пожалуйста…

— Лихач — раз… — Громов загнул один палец. — Пьяница — два. Бабник — три. Ночной трубач — четыре. Вот что, Журавлев, пишите-ка вы заявление об уходе. Сами. Так будет лучше и для вас, и для нас.

Летчик спрятал трубу в футляр и, глядя вниз, сказал очень серьезно:

— Василий Кузьмич, вы никому не скажете?

— Что «не скажу»? — удивился Громов.

— Я больной.

— А как же вы комиссию прошли? — удивился Громов.

— У меня необычная болезнь. Акрофобия. Боязнь высоты.

— Ну-ну… — Громов покачал головой. Сел на ящик. Закурил.

— Это у меня с детства. Я, знаете, когда был маленький, упал с качелей и с тех пор боюсь высоты. И падения.

— А что ж ты в летчики пошел? — спросил Громов, переходя почему-то на ты.

— Назло себе. Чтобы преодолеть.

— Да… — Громов потушил сигарету. Встал. — А может, и не надо преодолевать. Может, тебе лучше музыкой заняться. Играл бы себе на трубе. И не упадешь никогда. Риска никакого.

— Я занимался. Я окончил музыкальное училище.

— И чего? Платят мало? Так это смотря где… Вон у нас в ресторане «Космос» Митрофанов. Трубач. Вдвое больше меня зарабатывает. И живет по-человечески. Целый день на рыбалке, а вечером веселье.

— Но ведь я считаю, что человек должен преодолевать трудности, а не идти у них на поводу, — твердо сказал летчик.

— Ну-ну… — Громов встал. Перед тем как уйти, предупредил: — Ну а насчет амурных дел ты давай поаккуратней. Тут у нас так: или женись, или не морочь голову, или я тебя вышвырну, как кота, и никакая акрофобия тебе не поможет.

Татьяна Канарейкина проехала на своем велосипеде мимо муравейника с муравьями, миновала Сукино болото, выехала на поле и покатила среди высокого ковыля. Трава была не кошена, скрывала велосипед, и если посмотреть со стороны, то можно было подумать, что Танька парит над шелковым ковылем.

У крайней избы стояла бабка Маланья и смотрела с надеждой. А из окна правления высунулась соперница, Малашкина Валя, и крикнула:

— Канарейкина! Тебя председатель зовет!

Танька сошла с велосипеда, прислонила его к забору, поправила на багажнике тяжелую сумку. Возмутилась вслух:

— Ну, Мишка… Из-за своей поганой мотоциклетки всю общественность на ноги поднял!

Она подошла к правлению колхоза. Перед тем как войти, отряхнула юбку ладошкой, покрутила бедрами, чтобы шов стал на место. Сунулась в окно, чтобы посмотреть, как в зеркало, на свое отражение. В окне на нее строго смотрели председатель колхоза Мещеряков и солист ансамбля «Романтики» Козлов из девятого «Б».

Мещеряков махнул рукой: дескать, заходи.

Танька зашла и скромно присела на кончик стула.

— Что такое Варна, знаешь? — спросил Мещеряков.

— Что? — не поняла Танька.

— Сигареты такие есть. «Варна».

— Я не курю. Врет он все.

— Кто врет?

— Мишка.

— Да подожди ты со своим Мишкой. Варна — это город в Болгарии, на море. Курорт. Усекла?

— Усекла.

— Чего ты усекла?

— Курорт.

— Ты слушай. Не перебивай. Мне сейчас звонили… Приехал мужик. Ездит по области. Собирает народные таланты. Потом, кто понравится, возьмут в Саратов. А там кто победит — в Москву, а оттуда — в Болгарию на международные соревнования. Усекла?

— Спортсменов?

— Да ты слушай ухом, а не брюхом, — вмешался Козлов. — Тебе же говорят: народные таланты. Самодеятельность.

— Ну и что? — спросила Танька.

— Так вот, ансамбль просит, чтобы ты у них пела, — пояснил Мещеряков. — А то у них солистки нет.

— Это они народные таланты? — Танька с пренебрежением показала на Козлова. — Надо Маланью или Пахомова выставить. Пахомов на ложках и на балалайке…

— Во-во… — отреагировал Козлов. — Его сейчас вся область ложками и балалайками… А мы по нему электричеством ударим.

— По кому? — не разобрала Танька.

— По мужику, который таланты собирает, — пояснил Козлов. — Ну, чего смотришь? Тебя же общественность просит. А ты кочевряжишься… А еще комсомолка… Культмассовый сектор.

— Давай, давай, Татьяна, соглашайся, а то некогда мне. Меня народ ждет…

— Тогда и Мишку надо ввести, — поставила Танька свои условия.

— Да ну его! — отказался Козлов. — Он аритмичный.

— Без Мишки я не буду.

— Ладно. Бери Мишку, — согласился Мещеряков. — Собирайте свою шантрапу и репетируйте.

— И трубача из Верхних Ямок надо взять.

— Из Верхних Ямок нельзя, — запретил Козлов. — Он не наш.

— Владимир Николаевич, это летчик, который нас опыляет. Вместе хлеб сеем. Можно сказать, член бригады.

— Ну, если вместе, значит, наш. Бери.

— Тогда пусть мне Малашкина на бланке официальное письмо отстукает: так, мол, и так… А я представитель общественности.

Николай Канарейкин сидел в аудитории машиностроительного техникума напротив очкастого парня и, беззвучно шевеля губами, смотрел в потолок.

Очкастый полистал зачетную книжку Николая, потом спросил, нарушив тягостную тишину: