Новый Мир ( № 2 2011)

Возьмем, к примеру, неписаный мировоззренческий и поведенческий кодекс университетского профессора. Он не универсален, но очень распространен. В данном случае я оставляю в стороне вопрос о том, хороши или плохи взгляды, которые он предписывает, — интересно само наличие предписания. Университетский профессор должен голосовать за демократов. Он должен любить Маркса. Его симпатии и антипатии в международных конфликтах определены заранее и довольно близки точке зрения ООН. Он должен утверждать, что дурная репутация Америки в мире абсолютно заслужена, и постоянно упоминать, что в стране много безработных и людей, не имеющих медицинской страховки (особенно если кто-нибудь в его присутствии вдруг скажет об Америке что-нибудь хорошее). Вообще, тексты, которые он произносит, очень похожи на то, что говорила об Америке и капитализме в целом советская пропаганда. Сахаров, говоря о “конвергенции двух систем”, конечно, имел в виду другое, и тем не менее слово “конвергенция” так и просится на язык. Все это, в общем, не было для меня новостью — но здесь я впервые увидела, как именно этот кодекс работает.

Разумеется, человеку, не разделяющему этих позиций, формально ничего не грозит. А неформально — грозит разрыв отношений со многими симпатичными в целом людьми и опасность стать изгоем в сообществе образованных людей. Некоторое время назад, в разгар избирательной кампании, один мой знакомый, всегда голосующий за демократов, признался своему приятелю, всегда голосующему за них же, что его несколько смущает манера Обамы уходить от ответа на вопрос о том, в чем конкретно будут проявляться обещанные перемены. После этого отношения приятелей плавно сошли на нет — и это притом что они много лет близко дружили семьями.

В университете, где я работаю, возникла идея создать профсоюз. По этому поводу объявляются бесконечные собрания и дискуссии. Всем желающим вроде бы предоставляется возможность высказаться. Но странное дело — говорят только те, кто за, а те, кто против, молча смотрят в пол. Одна из моих коллег в свое время работала в университете, в котором был профсоюз. По ряду причин она пришла к выводу, что от него было не особенно много пользы. И вот эта моя коллега (опять же всегда голосующая за демократов) на днях с изумлением говорила мне, что впервые в жизни боится раскрыть рот на собрании. “Не понимаю, как это может быть! — говорила она. — Ведь там все время твердят о защите наших интересов, а я даже не смею сказать, в чем мой интерес состоит!” А я, с высоты своего российского опыта, наставительно объясняю, что именно так оно обычно и бывает. Пожалуй, единственный на кафедре человек, который в объяснениях такого рода не нуждается, — это преподаватель испанского, журналист из Венесуэлы, за голову которого Уго Чавес назначил большую награду.

В общем и целом, выходит нелепость. Общественное мнение, вырождаясь в представление о приличиях, фактически выполняет репрессивную функцию, подавляет свободу слова и свободное состязание мнений. Все это немного напоминает змею, которая ест свой собственный хвост.

Левизна западных интеллектуалов — вещь известная и, в общем, довольно абстрактная. Я пыталась задавать своим коллегам вопросы о том, что именно и как они хотели бы изменить. Они говорят примерно то же, что булгаковский поддельный иностранец в Торгсине: “Кароши люблю, плохой — нет!” Левизна разлита в воздухе — смутный предмет вожделений. Время от времени я не выдерживаю и пробую рассказать о том, что из всего этого может выйти на практике. И зря. Потому что печальные истории о жизни при социализме (самые что ни на есть правдивые, почерпнутые из личного опыта) вызывают большой интерес, но не имеют почти никакого воспитательного эффекта. Не имеют, в частности, потому, что представление моих американских собеседников о советской власти и социалистическом строе носит явные черты мифа, оно абсолютно синкретично. Картины ужасов в духе “1984” органически сочетаются с вопросами типа: “А почему же Бродский, когда у него начались неприятности, не уехал в какую-нибудь другую страну?” Объяснить ничего невозможно именно потому, что обсуждается миф, а не историческая реальность.

Разговоры на эту тему со студентами иногда получаются несколько более осмысленными — все-таки у них более свежее восприятие. “Вы не понимаете! — горячо сказал мне как-то один из них. — У нас при Буше — это совершенно то же самое, что у вас при Брежневе!” И тут я решила провести воспитательно-пропагандистский сеанс. “Джон, в этой комнате сейчас сидит пятнадцать человек. Вы со всеми близко знакомы?” — “Нет, я вижу их только на ваших занятиях”. — “Джон, вы не любите президента Буша?” — “Ненавижу!” — “Вы против войны в Ираке?” — “Разумеется!” — “И вы не боитесь говорить об этом на университетском занятии, в присутствии пятнадцати малознакомых людей?” — “Почему я должен бояться?! — возмущается он, не чувствуя ловушки. — Да я где угодно это скажу!” Мне, разумеется, только того и надо: “А знаете, Джон, я вот тоже не испытывала особой симпатии к Брежневу. И была крайне против войны в Афганистане. Но если бы я начала сообщать об этом направо и налево, на университетских семинарах, при малознакомых и непроверенных людях — мне пришлось бы очень плохо. В лучшем случае я вылетела бы из университета...” В какой-то мере сработало — во всяком случае, он задумался. Но тут вылез другой — с убойным, с его точки зрения, аргументом. “У нас в одном из штатов есть коммуны, — сообщил он. — Так туда запись за несколько лет вперед”. — “И на здоровье! — ответила я. — Пусть себе будут коммуны, пока вы можете сами решать, записываться туда или нет. Пока есть свобода выбора, все в порядке. А вот когда вам говорят: или в коммуну, или в тюрьму — тогда дело плохо”. И тут вроде бы сработало. Во всяком случае, они задумались, а это уже кое-что. Но есть у меня студент, для которого все такого рода аргументы — звук пустой. Он почти два года учился в Иркутске и вернулся оттуда с набором твердых убеждений, одно из которых состоит в том, что Сталин — человек великий. Это ему растолковали русские друзья — в основном студенты, с которыми он там общался. И тут я совершено бессильна. Уго Чавеса он, кстати, тоже очень уважает.

Нам нравится думать, что наш печальный исторический опыт кого-то чему-то научил. Причем нравится далеко не только из гуманистических соображений. Эта мысль нужна нам для самоутешения и самоутверждения, для повышения ценности собственного опыта. Урок-то во всем этом есть, но только урок этот — вещь в себе. Если бы действительно было возможно учиться на чужих ошибках, мир был бы значительно более уютным местом.

Культурный шок

В начале моей здешней жизни американцы часто спрашивали меня, испытываю ли я “культурный шок”. Ответ был мне самой не вполне очевиден. Например, в первые дни работы у меня довольно сильно ныли какие-то мышцы около ушей — от непривычки постоянно улыбаться. Казалось бы, какой уж тут шок — после всего, что к тому моменту было прочитано и услышано о знаменитой американской улыбке. Неожиданность тем не менее была, и состояла она в осознании того, с какой мрачной рожей ходила я, скажем, по Московскому университету — притом что привыкла считать себя человеком вполне воспитанным и приветливым.

Культурный шок, на мой взгляд, подразумевает реакцию обеих сторон. Что-то вроде того, как два человека, зарядившиеся статическим электричеством, случайно соприкоснувшись, ощущают удар одновременно. Сейчас я расскажу две истории из моей педагогической практики, которые, с моей точки зрения, вполне отвечают этому требованию и почти не нуждаются в комментариях.

Первая история происходит на одном из ранних занятий на первом курсе. Тема: место работы и заодно — предложный падеж. На странице учебника — фотографии каких-то заводов, школ, библиотек. Подписей под картинками нет. Студенты должны посмотреть и сказать: “Это школа. Он работает в школе”. Фотографии, надо сказать, маленькие и довольно нечеткие, поэтому я даже удивляюсь, с какой лихостью они угадывают, что там изображено. Доходит до больницы. Тут как раз, с моей точки зрения, все более или менее ясно: машины с красными крестами, люди в белых халатах. Однако в аудитории повисает мертвая тишина. Я ничего не могу понять. Проходит несколько секунд, и я слышу, как одна студентка тихонько говорит другой: “Представляешь, а я сначала подумала, что это что-то медицинское!” Я бросаюсь на нее, как коршун: “Ну так в чем же дело? Медицинское, конечно!” И вижу множество устремленных на меня глаз, полных самого искреннего недоумения. “Но здесь же нет пандусов для инвалидов...” — растерянно говорит девочка. Даже странно, сколько всего успевает промелькнуть в сознании за какие-то доли секунды. Ни с того ни с сего выплыл какой-то условный советский агитатор-пропагандист полувековой давности, который точно знал бы, что ответить следует так: “А у вас зато негров линчуют!” Промелькнул и исчез герой “Белого солнца пустыни” (“За державу обидно!”). А вслух я при этом исправно толковала: “Да, у нас так бывает. Нет традиции бережного отношения к личности. Мы этому только учимся”, — а про себя добавляла: “Моими бы устами...”