Новый Мир ( № 2 2011)

И тут разговор принимает неожиданный поворот. “У нас тоже будет праздничный концерт, — говорит Ms. N. — Может быть, вы хотите выступить? Сейчас я покажу вам нашу предварительную программу”.

Первое, что бросается мне в глаза: “Женский хор исполняет песни протеста”. “Протеста против чего?” — ни с того ни с сего срывается у меня с языка. “Против разных форм угнетения женщин. В частности, против сожжения так называемых ведьм в Средние века”. Главная же идея состоит в том, что большинство выступающих должны изображать кого-нибудь из знаменитых женщин и говорить как бы от их имени. “У нас уже есть Клара и Роза, — радостно сообщает Ms. N. — И еще Жанна д’Арк. И Мария Кюри. А вы могли бы изобразить, например, Валентину Терешкову!” Я обещала подумать...

Из всего сказанного выше не следует никакого вывода. Разве что все тот же — насколько по-разному смотрятся одни и те же вещи в разных контекстах. Вот, к примеру, пишет одна моя студентка в работе по русской литературе XIX века такую фразу: “В то время у женщин не было никаких прав, и они должны были использовать свою сексуальную власть, чтобы чего-то добиться”. Все вроде правильно. Но дело-то в том, что речь идет вовсе не о героине какого-нибудь романа, а о Шамаханской царице.

И еще о контексте. Любопытно было наблюдать, с какой легкостью меняются местами феминизм и антифеминизм в политической жизни — в зависимости, разумеется, все от того же контекста. Когда республиканка Сара Пейлин стала кандидатом в вице-президенты, в позициях по женскому вопросу стали происходить поразительные метаморфозы. “Женщина с таким количеством детей должна заниматься семьей”, — провозглашали сторонники демократов, отстаивая тем самым традиционные для республиканцев семейные ценности. “Почему вы стремитесь запереть женщину на кухне? — возмущались сторонники республиканцев, отстаивая традиционную для демократов идею равноправия полов. — Почему детьми должна заниматься именно женщина? У Сары Пейлин есть муж. Он прекрасно с ними справится”.

В общем, context rules…

“Lost in translation”

“Lost in translation” — идеальный эпиграф к большинству материалов о жизни за границей. Для человека, живущего в чужой стране, смысловой сдвиг при переходе с одного языка на другой становится повседневной реальностью, подстерегает на каждом шагу, о чем бы ни шла речь — о слове, жесте, историческом опыте или о чем-нибудь другом. Иногда это вполне предсказуемо, иногда застает врасплох.

Наиболее очевидный вариант, разумеется, — непереводимость литературы, в первую очередь — поэзии. С прозой вроде бы несколько проще, но проблема остается, все подводные камни тут как тут: непереводимые выражения, игра слов, реалии, присущие только одной из культур, и многое, многое другое.

Текст перевести трудно, а интертекст — и подавно. Когда мы со студентами обсуждаем наполеоновский комплекс Раскольникова и доходим до сакраментального: “Тварь я дрожащая — или право имею?”, я обычно напоминаю им слова из “Онегина”:

Мы все глядим в Наполеоны, Двуногих тварей миллионы Для нас орудие одно...

Прекрасная иллюстрация тому, о чем я говорила им заранее, — русская литература насквозь цитатна, сознательно или бессознательно. В

известном переводе “Онегина” сказано так:

Napoleon’s our sole inspiration; the millions of two-legged creation for us are instruments and tools…

Все правильно, но слово “creation” все-таки отражает только один смысловой аспект слова “тварь” — “творение”. Между тем герои Достоевского, в частности — Раскольников, очень часто придают слову “тварь” другой смысл — уничижительный.

Не знаю, можно ли ожидать от переводчика узнавания всех имеющихся в тексте цитат, но уж во всяком случае невозможно требовать, чтобы он учитывал все последующие цитирования. И уж совсем странно было бы требовать от переводчика “Преступления и наказания”, чтобы он переводил слова Раскольникова, используя в качестве источника не русский оригинал романа, а английский перевод “Евгения Онегина”.

Оставим временно литературу и обратимся к разговорному языку. Проблема с переводом на русский каких-нибудь “fun” и “challenge” хорошо известна — как и проблема с переводом на английский целого ряда русских слов (например, “тоска”, “воля”, “удаль” — и многих других). Бывает и так, что слово имеет точный и однозначный перевод, но функционирует в разных языках по-разному, и зависит это не столько от смысловой нагрузки, сколько от эмоционального накала. Недавно я наблюдала любопытную сцену. Дело происходило на прощальной вечеринке по случаю отъезда московского математика, проработавшего в нашем университете несколько месяцев. Один из здешних профессоров задал ему очень типичный и эмоционально нейтральный вопрос: “So, were you happy in Athens?” (буквально: “Ну и как, вы были счастливы в Афинах?”). Гость удивленно пожал плечами и ответил так: “Well… What’s happiness?.. I was satisfied” (буквально: “Н-ну... Что есть счастье?.. Я был доволен”). После чего они с недоумением уставились друг на друга. Я почти уверена, что знаю, что происходило в эту минуту у каждого в голове. “С какой же легкостью эти американцы бросаются словом „счастье”!” — думал русский. “Как же русские любят разводить философию на пустом месте!” — думал американец. Что-то в этом роде, во всяком случае. А между тем все было значительно проще. Американское “happy” как раз и значило “вам понравилось?”, “вы довольны?” — о счастье как таковом там речи не шло.

Или возьмем, к примеру, систему похвал. Во множестве американских фильмов есть какая-нибудь такая сцена: ребенок сообщает кому-нибудь из родителей о хорошей отметке за контрольную. И этот родитель, персонаж, в целом простой как правда, говорит в ответ что-нибудь вроде: “I am so proud of you!” На первый взгляд это значит именно то, что значит, но когда тот же персонаж в русском дубляже говорит: “Я так горжусь тобой!” — это немедленно начинает порождать дополнительные смыслы. То ли родитель оказывается патологически высокопарным, то ли у ребенка были какие-то неслыханные проблемы, о которых нам почему-то не сказали. Между тем ничего этого нет. Эта похвала, по сути дела, гораздо ближе к русскому “умница!”, чем к выражению гордости. Со словом “умница”, в свою очередь, все не так просто. “„Умница” — это „умный человек”?” — спрашивают меня студенты, когда видят или слышат где-нибудь это слово. “И да и нет, — говорю я. — Умного человека можно назвать умницей, но в большинстве случаев „умница” значит скорее „well done!””. Вообще интересно, что русские похвалы часто адресованы человеку (“молодец!”, “умница!”), а американские — произведенному им действию (“well done!”, “good job!”). В книгах о воспитании детей под это подведена теоретическая база, но на самом деле это изначально заложено в самом языке.

Случается и так, что основное значение слова в двух языках полностью совпадает, зато периферия семантических полей таит в себе некоторые сюрпризы. Английское “to give”, помимо бытового значения слова, имеет еще и более высокий смысл: “быть щедрым с людьми, нести им добро” — примерно так. Дополнительный смысл русского “давать” несколько иной. И вот я читаю в письменной работе студентки: “Я очень люблю давать. Давать — это прекрасно! Я стараюсь всем всегда давать”. Без комментариев.

В общем, как и было сказано, ловушки подстерегают на каждом шагу. Зато, когда удается полностью донести смысл чего-нибудь, не поддающегося прямому переводу, — это большое удовольствие. Так сказать — “Lost and Found”, что по-русски: “Бюро находок”...

Либерализм

etc.

Самоцензура свободного общества — вещь известная и неоднократно описанная. Но одно дело — знать об этом понаслышке и совсем другое — увидеть воочию.