Голубая акула

Увы, это не розыгрыш. Куда там! Глаза у нее сделались почти черными. Господи, она действительно могла… Ребенок, и с такой удивительной душой… неужели это с ней случилось?

— Потом мы переехали сюда жить постоянно. Я стала другой. Теперь я все умею. И драться, и козлят резать, и дрова рубить. Я крепкая. Во всей Покатиловке среди мальчишек сильней меня найдется три… ну, четыре. И вот однажды позапрошлой осенью мне захотелось побродить по старым местам. Я не собиралась его искать…

— В позапрошлом году? Тебе было двенадцать?

— Да. Но я уже была очень сильной. Мы встретились. Он тоже был один. Там место такое… ну, довольно пустынное, кладбище рядом… Он скоро упал. Я никогда не бью лежачего, это был первый и последний случай. Когда я уходила, он больше не шевелился. Не знаю… Если он умер, мне совсем не жаль! — Она вскинула голову с отчаянным вызовом. — Я снова могла бы поступить так же!

В глубине души я, конечно, полагал, что паршивец живехонек и, дождавшись, пока разъяренная мстительница скрылась из виду, поплелся себе домой, бранясь и потирая ушибы. Но полной уверенности нет… Где вы, Ольга Адольфовна с хрустальным бокалом? Но ни Ольги, ни бокала поблизости не было, и я, выровняв дыхание, хрипло пробормотал:

— Ладно. Возмездие, справедливость и все такое. А ты подумала, что в Харькове людям живется куда труднее, чем здесь? Ты-то крепкая, а он, может быть, от голода ослабел. И ты этим воспользовалась…

Медленно бледнея, Муська все продолжала смотреть на меня. Она не отвела глаз. Наконец выговорила:

— Да. Вот это… то, что вы сейчас… Если бы тогда мне это пришло в голову, я бы… — На мгновение она зажмурилась, но не заплакала, как я, признаться, надеялся, а упрямо тряхнула головой: — Пусть даже так. Подлец и есть подлец, голоден он или сыт. Он старше, и все-таки он мальчишка. Я имею право считать, что в драке мы равны. Я бы не победила его, если бы правда не была на моей стороне.

— Опомнись! В эту галиматью верили средневековые рыцари. У них это называлось Божьим судом. Но ты же грамотная современная девочка…

Муся усмехнулась. Это у нее вышло не слишком естественно, но очень мужественно.

— А вы не считаете, что средневековые рыцари знали толк в подобных делах? Ну да ладно. Пора доить коз.

Я смотрел, как она уходит по дорожке своим широким не девичьим шагом, и думал, что у меня никогда не хватит духу сказать ей самое страшное. Объяснить, что мальчик, каким бы дрянным он ни был, никогда не станет из чистой злобы столь упорно донимать девочку. Ему это просто неинтересно. В качестве жертвы всегда найдется другой мальчишка, послабее. Такое преследование, о каком она рассказывала, возможно лишь в одном случае. Этот бедняга, этот желторотый сквернавец был к ней неравнодушен.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ 

Старомодный экипаж

Наши встречи с Еленой, став чаще и жарче, не стали веселее. Она стыдилась, я не смел быть счастливым. Мы оба чувствовали, что любовь не для нас, и крали ее у судьбы, утешая себя надеждой, что когда-нибудь эта похищенная радость станет воистину нашей.

Мы даже не научились говорить друг другу «ты». Ночью это получалось само собой, но при свете дня и даже при свечах милое это слово срывалось с наших уст лишь изредка. Зато и было оно несказанно сладко. Порой слаще объятий.

В тот вечер, подходя к дому Елены, я заметил старомодный, однако солидный экипаж. Возница восседал на козлах с достоинством, какое бывает присуще слугам из богатых домов. Впрочем, я обратил на возницу и экипаж мало внимания, вовсе не предполагая, что они могут иметь ко мне какое-либо касательство.

Я не успел постучаться. Дверь отворилась сама. Тучная старуха в мехах прошествовала мимо, окинув меня взглядом, полным живейшего омерзения. Каждая ворсинка ее котикового манто дышала сокрушительной неприязнью. Между тем я был уверен, что вижу эту женщину впервые. В том не было сомнения. Забыть этот надменно выдвинутый вперед подбородок, эти глаза хищной птицы было решительно невозможно.

Удивленный, я приостановился в ожидании, не объяснится ли столь явная враждебность тем или иным способом. Но престарелая дама села в экипаж и укатила, более не взглянув в мою сторону.

Елену я застал взбудораженной до крайности и тотчас понял, что виной тому старухин визит.

— Кого это я встретил при входе?

— Мою свекровь, — отрывисто бросила она. — Татьяна Андреевна явилась объявить мне, что я растленная особа. Господь недаром отнял у меня мужа и сына. Таким, как я, супружество не к лицу, а уж материнство и подавно не пристало.

— Стерва! — Я увидел, что Элке колотит крупная дрожь, и обнял ее за плечи, спеша отогреть и успокоить. — Старая гадина! То-то ее собственный муженек сбежал от нее чуть ли не из-под венца!

— А, понимаю. Юля рассказала вам про Гималайский хребет. Это, скорее всего, анекдот. Задольское преданье. Но что жить в браке Татьяна Андреевна не могла, это очевидно. Из одушевленных существ она в состоянии выносить только те, которые ни в чем не выходят из ее воли. К таким она заботлива, даже добра. Старые слуги ей преданы. Зато новые не держатся больше месяца, плати не плати.

Как быстро к ней вернулся ее обычный тон, мягкий и рассудительный! После такого кошмарного разговора! Мысленно я возблагодарил Небеса. Ведь это знак моего благотворного влияния на нее. Каждое такое свидетельство было для меня драгоценно и полно неизъяснимой отрады.

Однако с госпожой Завалишиной-старшей надобно как-то бороться. Насколько было бы проще, если бы Элке согласилась стать моей женой! Увы, заговаривать об этом, не покончив прежде с расследованием, казалось мне бессовестным. Никогда в жизни мне ничего так не хотелось. Но чем сильней было искушение, тем казалось важнее соблюсти самим собой наложенный запрет. Я считал низостью пользоваться хотя бы невольно ее роковой зависимостью…

Теперь, когда сердце говорило мне, что я вправе надеяться на согласие свободное и радостное, сия благородная поза стала в моих глазах особенно привлекательной. Я как бы жертвовал собой, на самом же деле ничего не терял, откладывая грядущее торжество. От этого оно должно было стать еще полнее и упоительней.

Разумеется, я сознавал, что могу и не распутать жуткую загадку или же, распутав, выяснить, что Миши давно нет в живых. Но, думал я, время и моя преданность залечат эту рану. Главное, чтобы Елена знала: свой долг перед ней я исполнил до конца.

Сердце было нетерпеливо, оно требовало другого, но я не послушал… В поступках я привык больше доверять разуму, а эти его благородные построения представлялись мне безупречными. Гораздо более безупречными, чем они были на самом деле… Но как же все-таки быть с задольской бабой-ягой?

— Не пускайте ее на порог! — задорно предложил я.

На лице Елены появилось мечтательное выражение, но тут же она вновь нахмурилась:

— Можете смеяться, но я ее боюсь. В ней столько злобы! Трудно предвидеть, какая каверза взбредет ей в голову. А она здесь довольно влиятельна. Если бы захотела, ей ничего не стоит лишить меня квартиры.

— Вот уж не беда! Найдем другую.

— Ох, нет! Поймите, здесь мы жили с Мишей, здесь все связано… Я бы не вынесла… В сущности, к лучшему, что она считает меня публичной девкой, бесчувственной и корыстной. Она ведь убеждена, что я «подцепила» Мишу, позарившись на его имение. Если бы не это, она бы давно догадалась, как легко меня уязвить. Сообразительности Татьяне Андреевне не занимать.

Ох уж эта ее неистребимая приверженность к прошлому! Она рождала во мне бессильную ревность. Может быть, в глубине души я был бы даже рад, если бы действительно у нее отняли эту квартиру, где в каждой малости таилась память о былом. На новом месте призраки утраченных не становились бы между нами так часто… Заметив, что я приуныл, Елена почти весело добавила:

— А знаете, в своем роде это замечательная женщина. Она, например, в холерный год всю деревню спасла от эпидемии. Сама ходила по избам и каждого от мала до велика заставляла пить какую-то дрянь, уж не помню, что именно, — для дезинфекции. Кажется, камфарное масло. И представьте, во всех соседних селах холера побывала, только туда не заглянула. Местные острословы потом шутили, мол, от нашей матушки-чумы любая другая зараза со всех ног бежит…