Мотылёк

Однако сегодняшний улов был бы другим – скудным, но разнообразным. Этот поток воздуха весьма необычен – горячий северо-восточно-восточный ветер к вечеру принесет из Южной Скандинавии и Северной Европы немало редких экземпляров, в том числе орденскую ленту голубую и бражника подмаренникового. Интересно, где будут собираться охотники на мотыльков из Дорсета и Сомерсета и куда они потом направятся? Я почти слышу хор телефонов, которые звонят в домах этой небольшой, но сплоченной группки людей, как они договариваются о вечерней охоте, отменив все прочие дела, – разве можно пропустить самую главную ночь охотничьего сезона? Кто-то направится на вересковые пустоши Рэтнидж Дэверил, кто-то на влажные низины – болотце в заповеднике Ферцбрук, луга в окрестностях Бартонс Шоулдер, ивовую рощицу неподалеку от Темплкомбе. С тех пор как я в последний раз принимала участие в такой охоте, прошло немало лет. Интересно, нынешние ловцы молей еще знают, что по восточному краю поместья Моуз-Фер тянется тропинка, проходящая по самой опушке леса Оукерс-вуд? Там посреди молодой поросли стоят последние уцелевшие вязы, и на них иногда садятся редкие норвежские крюкохвосты. На следующий день после охоты, когда новости об улове распространялись по энтомологическим кругам, нередко оказывалось, что во всей стране крюкохвостов видели только в этом месте.

Прервав свои размышления об этом исключительном дне и уже закрывая дверь, я вдруг замечаю на земле нечто необычное. На затертых плитах лежит куча недавно убитых мотыльков – жертв безжалостной резни.

Я подхожу и наклоняюсь над мотыльками. Это результат сбора, состоявшегося прошлой ночью, – весеннего сбора новых экземпляров. Теплое солнце греет мои кости через ночную рубашку. Подобно девочке, я сажусь на гладкие плиты и начинаю изучать свою находку. Я раскладываю мотыльков по кучкам, разделяя их на местных и пришельцев из-за моря, широко распространенных, новичков, гибридов, мутантов и нежизнеспособных. Здесь есть медведицы, ленточницы, пяденица, две пестрянки и три вида бражников – превосходные экземпляры, лишь недавно вылупившиеся и полные жизни. В этом улове нет ничего необычного, разве что пестрянки обычно водятся дальше к югу, но мне очень хотелось бы узнать, где и как они были пойманы. Вероятно, охотнику пришлось постараться: я прихожу к выводу, что мотыльки пойманы по меньшей мере в двух различных местах. Здесь есть несколько античных волнянок, которые никогда не встречаются вместе с волнянками ивовыми и ленточницами. Но больше всего меня радует гусеница гарпии большой, которая лежала, свернувшись, под кучей. Теперь гарпии большие встречаются в наших местах очень часто, но они остались моим любимым видом. Если вы хотите пообщаться с гусеницей, лучше всего для этой цели подойдет именно гарпия. У нее мягкая шкурка с зигзагообразным зеленым и коричневым рисунком, а когда вы ее гладите, она от удовольствия извивается и выгибается. Если ее разозлить, она издает шипение и выставляет два похожих на волоски рожка на хвосте, но может и плюнуть на вас.

Я уже очень давно не рассматривала свежепойманных мотыльков. Дети, которые сделали для меня все это, даже не догадываются, какое восхитительное развлечение они подарили мне в это особое утро. Вероятно, они считают, что раз я разводила мотыльков (в том числе и предков тех, что лежат сейчас передо мной), кормила их куколки в подвале и наблюдала за их первыми полетами на чердаке, зрелище их раздавленных и разорванных тел станет для меня ужасным потрясением. Но они ошибаются: несмотря на то что натуралисты всемерно стараются защитить все виды от вымирания, до выживания отдельных экземпляров им нет дела. Дети удивились бы, узнав, сколько мотыльков я усыпила ядом и проткнула булавкой за свою жизнь, из скольких гусениц я выдавила все внутренности и насадила на зубочистки, чтобы придать форму их шкуре, а также сколько мирно спящих коконов я выкопала из-под корней тополей, яблонь и ив для того, чтобы разрезать. Но все это делалось с научными целями, чтобы лучше понять строение и поведение каждого насекомого.

Я медленно иду по коридору, ведущему к комнате Вивьен, – той, что за двойными дверями. На мне по-прежнему ночная рубашка и шерстяные носки, и я чувствую, как давит на меня незнакомое место. Почти весь день я собиралась с духом, чтобы прийти сюда и собственными глазами посмотреть на Вивьен.

Дверь ее комнаты открыта настежь, и не дойдя до нее, я останавливаюсь. С этой точки я не вижу саму Вивьен, но только часть ее комнаты: изножье ее кровати в дальнем углу. Еще в этом углу стопкой стоят туфли и тапочки, рядом – корзиночка и коврик, видимо, предназначенные для Саймона, а также статуэтка мадонны с младенцем, соединенная проводом с розеткой. Интересно, если их включить, они начинают светиться или молиться? Подняв глаза, я вижу книжную полку, на которой сидит отвратительная зеленая мраморная жаба. Рядом с ней, к моей радости, стоят небольшие нарядные часы. Мысль о том, что можно будет забрать эти часы себе, приводит меня в восторг – часов не бывает слишком много. Но потом я вспоминаю, как неприлично думать об этом возле дверей комнаты, в которой лежит покойная. Часы расположены так, что мне приходится подойти поближе и всмотреться, чтобы узнать, который час. Без десяти четыре. Я проверяю время по своим наручным часам – разница слишком большая. Я недовольно цокаю языком.

– Джинни, зайди.

По моему телу пробегает волна ужаса. Сердце отчаянно стучит в грудной клетке, я замираю на месте прямо на пороге. Мраморная жаба издевательски смотрит на меня. О боже, она же не умерла! Она просто не выпила молоко. Каждую клеточку моего тела пронизывает неведомый мне ранее страх. Я была абсолютно уверена, что она умерла. Может, это говорит ее дух? Я в замешательстве, мысли мои путаются. Что я сейчас чувствую – облегчение или разочарование? Я думала, что не перенесу вида ее мертвого тела, но застать ее живой после того, как я решила, что она умерла, – это намного хуже.

– Джинни, – вновь доносится из комнаты слабый голос, – ты здесь?

Так значит, она не видит меня? Я тихо отступаю к двойной двери, туда, где жаба меня не заметит. Надо уйти, я не хочу говорить с ней. Если я тихонько исчезну, она не сможет сказать наверняка, была ли я тут.

– Джинни, я знаю, что ты здесь, – шепчет она.

Она блефует, само собой.

– Джинни, я знаю, что ты в коридоре у двери. Джинни?

Я попалась. Я не могу выйти к ней, ведь тогда бы я призналась, что последние несколько минут я пряталась от нее. Но точно так же я не могу уйти – ведь мне уже ясно, что она меня обнаружила. От отчаяния я прислоняюсь головой к стене коридора по другую сторону от ее комнаты. Я в ловушке. Что делать?

– Послушай, тебе необязательно входить. Просто постой здесь и выслушай то, что я тебе скажу, – продолжает она, словно читая все мои мысли и страхи. – Но пожалуйста, выслушай меня. Это очень важно.

Застыв на месте, я слушаю ее.

– Джинни, мне плохо. Мне кажется, что я умираю. Мне нужно, чтобы ты вызвала врача…

О боже, она все же выпила то молоко – или все-таки нет? Ведь она могла и просто сильно заболеть – ужасное совпадение, о котором лучше никому не знать.

Нет, не вызову я ей доктора. Я могу сделать так, чтобы кто-то обнаружил ее мертвой, но никак не больной. Мертвым старушкам воздают последние почести за все то, что они сделали в жизни, кладут в гроб и вместе со всеми их тайнами опускают навсегда в землю. Но если старушка просто больна, врачи не успокоятся до тех пор, пока не обнаружат яд в ее организме. А это, как вы понимаете, ввергнет меня в большие неприятности. Моя голова идет кругом, мне хочется сесть и проанализировать варианты. Я не могу управлять беспорядочным кружением мыслей в моей голове, необходимо зафиксировать их на бумаге и методично рассмотреть одну за другой, но этой возможности у меня нет. Моя голова по-прежнему прислонена к стене, теперь же я кладу на стену правую ладонь – ни капельки не скрюченную – и внимательно смотрю на нее. Я знаю, что обычно это помогает мне сосредоточиться, вернуться в реальность, а не улетать туда, где мне все неподвластно.