Мотылёк

Поппи Адамс

Мотылек

Пятница

1

Наблюдательный пункт

Сейчас без десяти два. Я сижу и жду свою младшую сестру Виви, которая должна была приехать в половине второго. Она наконец возвращается домой.

Я стою на втором этаже, у сводчатого каменного оконного проема, похожего на те, которые можно увидеть в церкви. Мое лицо почти прижато к ромбовидному оконному витражу, защищающему меня от внешнего мира. Я перевожу взгляд на стекло и вижу в нем смутное отражение собственного глаза, полуприкрытого прядью неухоженных волос мышиного цвета. Я нечасто смотрю на свое отражение, и то, что я в такую минуту поймала собственный взгляд, неожиданно приводит меня в замешательство – я словно предчувствую, что мое поведение будут судить другие.

Я плотнее укутываюсь в старую шерстяную кофту, оставшуюся от отца, и прижимаю рукой свисающую полу. Сегодня холоднее, чем вчера, – должно быть, ночью ветер сменился на восточный, а значит, вскоре долину укутает туман. В последнее время мне не нужен барометр или влагомер, чтобы узнать, что давление и влажность изменились, но, по правде говоря, я думаю о погоде еще и для того, чтобы отвлечься от других мыслей. Если бы не размышления о погоде, я бы уже начала нервничать. Виви все никак не едет.

Пар, идущий у меня изо рта, превращается во влагу на оконном стекле. Если провести по нему ребром ладони, собрав эту влагу в тяжелые капли, она стечет вниз. Я так и делаю, и моему взгляду открывается участок поросшей травой подъездной дороги, вьющейся меж двух шеренг тощих лип и спускающейся вниз по склону, который ведет к Ист-Лодж, главной дороге и внешнему миру. Если самую малость склонить голову влево, подъездная дорога удлинится, а вершины лип резко отступят в сторону, искаженные оконным стеклом кустарного производства. Если же подвинуться вправо, буковую изгородь расколет надвое пузырек воздуха в стекле. Я наизусть знаю все причуды каждого из стекол. Я прожила в этом доме всю свою жизнь, здесь же всю свою жизнь прожила моя мама, а также ее отец и дед.

Я уже сказала вам, что Вивьен сообщила в письме, что она возвращается навсегда? «Чтобы наконец помириться, – написала она, – потому что теперь нам лучше находиться в обществе друг друга до конца наших дней, а не жить и умирать в одиночестве». Вообще-то я не чувствую себя одинокой и уж точно пока не собираюсь умирать, но я все равно рада, что она возвращается домой. Рада и одновременно немного нервничаю – внутри растет смутное дурное предчувствие. Я постоянно задаюсь вопросом, о чем мы будем говорить после всех этих лет, – возможно, я даже не узнаю ее.

На самом деле я не слишком подвержена эмоциям. Можно даже сказать, что я чересчур уравновешенная. Из нас двоих я более благоразумна, а Вивьен любит приключения. Удивительно, как меня взволновал ее предстоящий приезд!

Но Вивьен опаздывает. Я смотрю на электронные часы на левой руке. В письме сестры было четко указано, что она прибудет в час тридцать, и уверяю вас, мои часы идут правильно. У меня несколько часов, и даже если какие-то из них проявляют нрав, я всегда знаю, который час. Когда ты живешь в доме одна, очень редко выходишь из него и еще реже принимаешь гостей, чувство времени очень важно. Каждая потерянная минута, если не исправить дело, очень скоро превратится в час, и не успеешь опомниться, как совершенно утратишь правильное представление о времени.

В прошлом мы с моей мамой Мод всегда дожидались Вивьен вместе, стоя в холле и собираясь отправиться в церковь, или криками подгоняли ее в школу с лестничной площадки второго этажа. И сейчас, ожидая ее приезда, я чувствую, как детские воспоминания возвращаются ко мне – обрывки разговоров, события, о которых я ни разу не вспоминала с тех пор, как они произошли… Мне вспомнилась моя первая пара ботинок, которую мне подобрала Виви, – высокие, черные, со шнурованными голенищами; а также долгие дни летних каникул, которые мы проводили, перегораживая ручеек плотиной и создавая свои собственные протоки и острова; то, как мы во время сбора урожая прокрадывались на веранду, чтобы тайком хлебнуть сидра до того, как его отнесут рабочим в поле; как мы вместе с мамой Мод посмеивались над непривычно взволнованным папой Клайвом, обнаружившим пестрянку с пятью пятнами вместо шести; нашу первую поездку в пансион, когда мы, сцепив напряженные руки и замирая от страха перед неведомым, сидели на заднем сиденье папиной машины среди россыпей его пробирок и колб.

Это было идеальное детство, в котором все пребывало в равновесии, и мне до сих пор сложно понять, что же произошло, отчего изменилось все на свете. Речь идет не о неком одиночном событии: одиночные события редко становятся причиной того, что люди начинают идти по жизни каждый своим путем. Нас разделила целая череда событий, неумолимая цепная реакция, в которой каждое звено так же важно, как в цепочке поставленных на ребро костяшек домино. И мне кажется, что самым первым происшествием, той самой доминошкой, которую толкают, чтобы завалить все остальные, стало то, что Виви свалилась с нашей колокольни и чуть было не убилась. Это случилось пятьдесят девять лет назад.

2

Колокольня

Когда 19 октября 1940 года мама родила Вивьен, мне показалось, что одновременно на свет появилась еще дюжина детей разного возраста. Мне было уже почти три года, и я помню, как все они приехали из больницы в маленьком автобусе. Я спросила маму, откуда у меня взялось так много братиков и сестричек, и она ответила, что у нас самый большой дом в округе и мы вполне сможем разместить всех этих детей, а смотреть за ними будут две нянечки и домработница. Позже мой отец Клайв сказал мне, что эти люди называются «эвакуированные». Они прибыли из Бристоля, став нашими друзьями по играм и вдвое увеличив число учеников в сельской школе Саксби. Я всегда считала, что Вивьен была одной из этих детей, и когда спустя три года немецкий натиск на Англию сошел на нет и все эвакуированные вернулись домой, я никак не могла понять, почему маленькая Виви осталась с нами.

– Джинни, она твоя младшая сестренка, и это ее дом, – ответила мама Мод, обнимая нас обеих.

Я внимательно посмотрела на Вивьен, стоящую посреди коридора в красном шерстяном свитере. Ее мягкие волосы были всклокочены, а большие круглые глаза пристально глядели на меня. С этой секунды я стала относиться к ней как к божеству.

Прошло еще два года, и война наконец закончилась. Все отмечали победу над Японией несколько недель подряд. А пока взрослые привыкали к жизни в стране, поставленной на колени, мы с Вивьен просто плыли вперед по детству – делились всеми своими тайнами и сахаром, который нам выдавали по талонам.

Балбарроу-корт был не только самым большим домом в округе, но и самым необычным. Опираясь на склон большого холма, он стоял посреди пологих складок местности, характерных для Западного Дорсета, и возвышался над другими деревенскими домами, расположенными ниже. Одним словом, гигантский осколок викторианской эпохи.

В доме три этажа с подвалом и четыре крыла. В парадных комнатах под пышными лепными потолками расположились солидные мраморные камины. В облицованном холле от сводчатого потолка до паркетного пола раскинулась величественная дубовая лестница, а за кладовыми, расположенными в черной, северной стороне дома, спиралью змеится скромная, гораздо меньших размеров потайная лестница, по которой можно незаметно передавать все нужное с этажа на этаж. Когда мы родились, слава Балбарроу-корта была уже почти похоронена под пылью предыдущего столетия, а когда-то для поддержания дома и сада в надлежащем состоянии требовалось по меньшей мере двадцать человек прислуги, и это не считая близлежащих фермеров-арендаторов и их наемных работников, ведь в свое время все эти земли входили в состав поместья.