Печали американца

Инга посмотрела на меня:

— Как это верно. В нем куда больше от Лавинии, чем во мне. Вот почему он так возится с анализом этого рассказа.

— Причем наверняка не отдавая себе отчета в истинной причине своих действий.

Наш разговор происходил в аэропорту Ла-Гуардиа, пока мы ждали посадку. Инга обхватила себя руками за плечи. В ее глазах стояли слезы, и я испугался, что она разрыдается прямо при посторонних.

— Почему ты так убиваешься? — спросил я шепотом.

Она шмыгнула носом:

— А вдруг я и в самом деле пытаюсь держать под контролем биографию Макса, хотя сама не имею на это никакого права. Может, пускай Эдди продает эти письма и показывает их кому угодно, а мне останется только быть выше, что бы ни случилось? Я просто не хочу, чтобы Соне стало еще больнее, чем есть сейчас.

Она опустила руки.

Я смотрел на тонкие пальцы моей сестры, вцепившиеся в сиденье пластмассового кресла, на синие набухшие дорожки вен и пару коричневых пятнышек на белой коже — возрастную «гречку». Наверное, именно эта ее поза вытолкнула из памяти на поверхность картину того давнего утра. Она сидит со мной рядом на церковной скамье, так же цепляясь пальцами за лавку и подняв глаза к витражу в алтарном окне. Девочкой Инга обожала благословение и каждое воскресенье ждала, когда пастор в конце службы благословит верующих, осенив их крестным знамением. Она запрокидывала голову, так что подбородок торчал верх, и зажмуривала глаза. Я страшно стеснялся, мне казалось, что на нее все смотрят, один раз я даже пихнул ее локтем в бок и спросил, почему она так делает, а в ответ услышал:

— Мне нравится слушать про светлый Божий лик.

Маленький серый домишка с покосившейся застекленной верандой стоял на углу, и его заваленный опавшей листвой участок явно контрастировал с соседскими, владельцы которых прилежно поработали граблями. Мы открыли хлипкую дверь веранды, прошли мимо драного шезлонга и видавшего виды пластмассового гнома и нажали кнопку звонка. Инга стояла рядом со мной, я видел, что она дрожит, и хотя понимал, что не специально, все равно чувствовал поднимающуюся волну раздражения. Дверь открылась. На пороге стояла Лорелея с лунообразным, без улыбки, лицом и внимательно прищуренными глазами. Ее «Прошу!» прозвучало одновременно церемонно и надменно. Не произнеся более ни слова, она указала на стоявший в гостиной диванчик, покрытый шотландским пледом, и исчезла в глубине дома. Сейчас она играла на своем поле, пусть даже таком неприглядном, и это исподволь, но довольно ощутимо проступало в ее поведении. В ней чувствовалась навязчивость — качество, предполагающее склонность к садизму. Пока мы сидели и ждали, я смотрел на стоявшую на столе пластмассовую статуэтку в форме молитвенно сложенных рук и думал, как же мне омерзителен этот непременный атрибут домашнего очага в американской глубинке, когда к приторному благочестию неизбежно примешиваются мысли об ампутации.

Я повернулся к Инге и хмыкнул:

— Прямо как перед аудиенцией ее величества.

— Что-то ты развоевался с утра пораньше, — прошептала сестра в ответ. — С чего бы это?

Я и сам пытался разобраться, в чем причина, но нащупывал в душе только какой-то неотчетливый осадок, смутное чувство, что моя сестрица и две престарелые кукольницы пытаются втравить меня в историю, которая мне категорически не нравится, и вместе с тем не мог отделаться от неприятного ощущения реконструкции. Это состояние не было похоже на дежавю, когда человек вдруг понимает, что нечто подобное с ним происходило в прошлом. Оно больше напоминало параллельное существование. Мне вдруг пришли в голову слова «воскресшая из мертвых». Откуда-то тянуло плесенью, и я уцепился за этот запах, чтобы с его помощью добраться до забытого события, которое силилась реконструировать память. В этот момент Инга сжала мою руку, и я поднял голову.

Лорелея чопорно стояла в дверях.

— Тетя Лиза ждет вас. Вы увидите только то, что вам покажут. Посмотреть остальные предметы наследия нельзя.

Инга кивнула, а я опять еле подавил раздражение. Скажите пожалуйста, какая напыщенность! Придерживая дверь спиной, Лорелея пропустила нас в комнату, где на двуспальной кровати лежала Лиза Ковачек, урожденная Одланд. Из-под горы тяжелых одеял торчала только маленькая головка и ручки. Слева от кровати находился прямоугольный объект, накрытый простыней.

Тетя Лиза глядела неласково. Безгубая щель рта была плотно сжата, запавшие глаза прятались за толстыми стеклами очков в металлической оправе, так что их выражение нельзя было разобрать. Дряблая кожа под подбородком и на руках висела мешком, значит, за время болезни, какой — я пока не знал, произошла резкая потеря веса. Жалкие остатки седых волос были закручены в тугие спиральки и стояли на макушке дыбом, словно от изумления, что мало гармонировало с выражением ее лица. Она повернула голову в мою сторону и, не поднимая руки, поманила меня пальцем. Я чувствовал прилипшую к моему плечу Ингу. Лиза опять сделала мне знак, на этот раз — сесть на стул рядом с кроватью. Я подчинился. Она повернула ко мне лицо. Я вглядывался в ее изборожденные глубокими морщинами обвисшие щеки, помутневшие от катаракт глаза, увеличенные линзами очков, грубые келоидные рубцы на шее. Эти запущенные глаза и уродливые шрамы пробудили в моем сердце образ девочки из горящего дома, к которой я испытывал неподдельную жалость. Она водила правой рукой по одеялу с моей стороны, пытаясь нашарить мою руку. Я почувствовал, как пальцы сомкнулись вокруг моего запястья, а про себя отметил, что хватка у нее будь здоров и температура нормальная.

— Ларс, — произнесла она с придыханием.

— Я его сын, Эрик.

— Сама знаю, — резко отозвалась Лиза. — Вы что, думаете, у меня не все дома?

— Нет, конечно, — улыбнулся я.

Я, не задумываясь, ответил ей голосом доброго доктора, которым пользовался тысячи раз, но Лизе он пришелся по сердцу.

— Ларс красавец был, — произнесла она ясным голосом.

При этих словах она еще крепче стиснула мне руку. Инга оперлась на мое плечо, наверное, чтобы не упасть. Ни я, ни она ничего не сказали старухе в ответ. Я посмотрел на Лорелею. Застыв от напряжения, она по-прежнему стояла, прижимая открытую дверь спиной.

Лиза подняла глаза к потолку:

— Ни единого слова не сказал. Никому, никогда.

Именно в этот момент я понял, что так раздражен с самого утра, потому что боюсь. Старуха явно хотела сделать какое-то признание, и история, которую она собиралась поведать, могла изменить мое отношение к отцу. Я выжидательно смотрел на нее, а она явно упивалась сценой, которая была срежиссированна от и до. Все было продумано до мелочей, и причесочка, и даже смертный одр, который вполне мог оказаться частью декорации. Для умирающей она слишком хорошо выглядела. Вот Лиза кивает стоящей наготове Лорелее, та подходит к предмету слева от кровати, сдергивает с него простыню, а там, как я и ожидал, куклы.

Лизины пальцы все так же держали мое запястье. Я подвинулся, чтобы лучше рассмотреть фигурки. Инга наклонилась и присела на корточки. На низком столике были расставлены три диорамы — другого слова для того, что я увидел, мне подобрать не удалось. Перед нами стояли три деревянных короба, метр на метр двадцать, с маленькими фигурками внутри. Действие, должно быть, происходило ночью на открытом воздухе. Поля, звездное небо и маленький белый домик были нарисованы на задней стенке. Пол устилала вонючая грязь, запах которой я чувствовал даже там, где сидел. В первой сцене светловолосая девушка, одетая в голубое платье, корчилась на земле. Кукольный рот, вышитый алыми нитками, казалось, разрывался от крика. Погладив Лизину лапку, я осторожно высвободил пальцы и перегнулся вперед. Между ногами куклы змеился темный шнурок, с другого конца присоединенный к костлявому синюшному тельцу, испещренному красными пятнами. В следующем коробе я увидел высокого худощавого паренька в комбинезоне. Опустив темную кудрявую голову, он наклонялся над девушкой, валявшейся в грязи. В руке у него был зажат нож, которым он собирался перерезать пуповину. На заднике последнего короба дома видно не было, только поля. Парень орудовал лопатой, ногой вгоняя ее поглубже в землю. Девушка, свернувшись калачиком, лежала тут же. Рядом с ней покоилось крохотное тельце, замотанное в тряпицу.