Другие люди

Конечно, было бы проще, попади мы к одному из судей Уэстчестера. Судью Спрэга я видел впервые.

— Ваша честь, — я выступил вперед, как только полицейский зачитал протокол, — давайте рассмотрим несколько возможных вариантов. Если бы доктор не предпринял попытки защититься, этот незнакомец унес бы историю болезни, имеющую ключевое значение для дела об изнасиловании, которое вскоре будет рассматриваться в суде Уэстчестера. Народ [33]мог бы проиграть этот процесс, если бы вышеуказанная история болезни не была представлена суду или оказалась в распоряжении адвоката защиты. Ваша честь, я убежден, что именно этот адвокат мог нанять человека, которого доктор Кох застал в своей квартире. Если бы доктор, которому хватило смелости воспользоваться единственным, имеющимся под рукой орудием, обычным дротиком для игры в дартс, промахнулся или легко ранил вломившегося в его квартиру, этот человек, вооруженный пистолетом, пристрелил бы доктора Коха, и мы остались бы с трупом вместо живого доктора и гуляющим на свободе убийцей. Из-за того что доктор, а мы, Ваша честь, знаем, что доктора далеко не все такие, не стал пассивно взирать на совершающееся у него на глазах преступление, а вывел незваного гостя из строя удачным броском дротика, народ сможет успешно довести до конца судебный процесс в Уэстчестере. Доктор Кох заслуживает медали, а вместо этого его унизили, доставив в участок, сфотографировав, сняв отпечатки пальцев. Но теперь я хочу отвезти его домой. Он заслуживает того, чтобы спать в собственной постели с чувством выполненного гражданского долга. Мне нет нужды говорить вам, что доктор Кох пользуется в районе всеобщим уважением и заслуживает освобождения безо всякого залога.

Я полагал, что ночной судья, привыкший видеть перед собой лишь испаноязычных да негров, тут же отпустит на свободу белого пожилого психоаналитика. Когда он выносил решение, лицо его оставалось сурово непроницаемым:

— Залог двести пятьдесят долларов.

Я спросил доктора Коха, при нем ли чековая книжка. Тот покачал головой.

— Не согласится ли суд отпустить доктора под поручительство его адвоката? — спросил я.

— Это приемлемо, — ответил судья Спрэг.

Десять минут спустя мы уже вышли на улицу. Доктор пожал руку патрульному Минчони. Тот держался с ним подчеркнуто уважительно, как со священником.

Я отвез Коха домой. Когда мы подъехали к дому, он не пошевельнулся, не выказывая желания вылезти из машины.

— Что с вами? — спросил я.

Ответил он после долгой паузы.

— Я думаю о том, что ждет меня в моей квартире. Я не люблю отелей, а не то провел бы в одном из них эту ночь. Ну да ладно, — он открыл дверцу, — мы приехали, — он повернулся ко мне. — Не знаю, честное слово, не знаю, что бы я делал без вашей помощи. Пожалуйста, выпейте чашечку кофе перед тем, как ехать домой.

Я вымотался до предела. Шел уже четвертый час ночи. Разговаривать не хотелось. Старик явно боялся подниматься к себе в квартиру. Но кофе наверняка подбодрил бы меня. Я вылез из машины, оставив ее во втором ряду.

— Все правильно, — кивнул Кох. — Ночью все так делают.

Он пригласил меня в кабинет. Показал выдвинутые ящики, пятно блевотины, смешанной с кровью, в том месте, где сидел на полу мужчина, выбоину от пули в стене.

— Надеюсь, женщина, что убирает у меня по субботам, сможет прийти завтра, — вздохнул доктор Кох. — Если мне удастся дозвониться до нее. Придется принимать пациентов в гостиной, пока кабинет не приведут в порядок.

Он начал задвигать один из ящиков.

— Не надо, — остановил я его. Он вздрогнул. Наверное, голос мой прозвучал излишне резко. — Утром я пришлю к вам фотографа. Полиция ничего не фотографировала, не так ли?

— Нет.

— За снимки придется заплатить, но деньги будут потрачены не зря в том случае, если я не сумею добиться закрытия уголовного дела.

— О чем вы?

— Не волнуйтесь. Я сам со всем разберусь.

В кухне я наблюдал, как он засыпал кофейные зерна в ручную кофемолку. Дал понюхать мне порошок. Мне пришлось согласиться, что запах приятный. Порошок он высыпал на ситечко, залил горячей водой и протянул мне, как я просил, наполненную наполовину чашку.

— Извините, но я не составлю вам компании. Боюсь, что и так не смогу заснуть. Как там этот бедняга? Которого я ранил.

— Если хотите, утром я все узнаю.

— Не утруждайте себя.

— Пустяки. Невелик труд — снять телефонную трубку. Отличный кофе. Вкус ничуть не хуже запаха. Что это за сорт?

— Эфиопский Харрар. Иногда он продается у «Забарса». Сколько вам лет?

— Сорок четыре. А почему вы спрашиваете?

— Вы думаете, что Франсина в вас влюблена?

— Я бы этого не сказал.

— А я говорю. Видите ли… — Кох помялся, прежде чем продолжить. — Она и на меня произвела неординарное впечатление.

Я молча пил кофе.

— Таким образом мы вдвоем, общим возрастом в сто четыре года, влюбились в двадцатисемилетнюю. В Китае почитают возраст, потому что он олицетворяет мудрость и опыт. В Европе также еще сохраняется уважение к людям зрелым, многое повидавшим. В этой стране возраст презирают. Америка будет становиться все хуже по мере старения населения.

Я встал.

— Пора в путь.

— Спасибо, что зашли. Может, я дам вам чек на залоговую сумму, раз уж вы здесь?

— Отправьте его мне по почте.

Он крепко пожал мне руку.

— Я противник не из серьезных. Кроме как здесь, — он указал на свою голову. — Спокойной ночи.

Франсину я нашел спящей на моей кровати. Поджатые к животу колени, руки под щекой, голый ребенок. Я отверг ребенка во мне, когда сам еще был ребенком, сказал бы Кох. Он сказал бы это потому, что мой отец отказался стать частью Америки, так что мне пришлось стараться за двоих. Я могу позаботиться об отце. О себе. Мне никто не нужен. Даже это тело на моей кровати. Я не подставляю шею под ярмо семейной тирании, оставаясь холостяком, не заводя детей, наблюдая тела бесчисленных женщин точно так же, как сейчас смотрю на тело Франсины, держа дистанцию, словно это предметы домашнего обихода из каталога Сирс, игрушки, которыми можно скрашивать досуг неделю или сезон. Они возвращаются домой рано или поздно, чтобы жить своей жизнью.

Глядя на умиротворенно спящую Франсину, я думал о том, что совсем недавно начал разбираться в женских телах. В молодости, бывая в мужских раздевалках, чаще сталкиваешься с мужчинами и вскоре уже знаешь, нет двух похожих голых мужчин, а многие части мужских тел весьма забавны, если не смотреть на них любящими глазами. Но стереотип женщины у нас один, и отец Франсины увидел бы в этом примету времени. Не округлые формы Ренуара или латиноамериканок, а стройные, без признаков живота, длинноногие тела, которые можно фотографировать что в одежде, что без, сексуально привлекательные не только для мужчин, но и для женщин. Однако я еще не встречал женщину, полностью соответствующую нашему идеалу. То слишком тонкие брови, то задница великовата, то на бедрах складки жира от пренебрежения физическими упражнениями. Мелкие несовершенства я замечаю и во Франсине, но лишь потому, что они составляют часть ее целого. Любовь не слепа и не отличается терпимостью. Она объединяет. Она не выделяет достоинства бородавок, но превращает их в неотъемлемую часть тела, заключающего в себе жизненные органы человека, в которого ты безрассудно влюблен. Когда приходит любовь, логика отступает на задний план. А возвращение способности мыслить логически, скорее всего, знак того, что любовь ушла или преобразилась в долголетнюю привычку, при которой бородавки предаются забвению.

Все вышесказанное относится не только к внешнему облику. Неприятный запах изо рта. Такое может случиться, пусть и на короткое время, с любой женщиной. Или ночью, совершенно непроизвольно, она может пукнуть. А у кого из них не урчит в животе, если приложить к нему ухо. Такое возможно и при случайной, на одну ночь, и при длительной связи. Обычно это воспринимается как свидетельство того, что женщина — живое существо. Но, если ты влюблен, эффект этих свидетельств совершенно иной. Они становятся более незаметны, чем плохой запах из собственного рта, к которому ты начинаешь относиться куда как нетерпимее. Что есть любовь — благорасположение к другому человеку?