Колыбель (СИ)

— Да, да, и еще раз признаю: несколько ненужных обычаев я островитянам привил. Льщу себя надеждой, что полезного сделал больше. Пойдемте перекусим.

Он выбрался из купальни, набросил махровый халат на плечи, видимо прибывший вместе с ним в гондоле, закурил.

Денис от предложения закурить отказался, но вздохнул поспокойнее. Когда на истошный крик Параши прибежали стражницы и начали его скручивать с пугающим профессионализмом, а потом поволокли с какой–то полицейской жестокостью сквозь кусты неизвестно куда, он сильно перетрусил. Чувствовалось, что он попал под действие какого–то совершенно непреложного закона, и хотелось закричать: «Какая на мне вина, боярин?!»

Господин Крейцер велел, чтобы гостю дали умыться и залепили его царапины жеваной целебной травой.

Подали завтрак: мясо, рыба и яичница.

— Вы, господин Крейцер, здесь или очень давно, или великий педагог. Помнится, я с трудом смог заставить своих подданных зарезать курицу.

— О, я при случае изложу вам мою систему.

— По–моему, сейчас как раз вполне такой случай.

— Нет, сейчас мне интереснее другое — я бы попросил вас ответить на несколько моих вопросов.

— Весь внимание, господин Крейцер.

Толстячок, — а он был толстячок, — привстал и ткнул рыбьей костью в сторону видневшейся над живой изгородью скалы:

— Что вы скажете о тамошнем обитателе?

— Вы и о нем уже знаете?

— О, я сразу вычислил, должен быть ум, довлеющий над долиной. Кто–то же конструирует систему здешних правил и представлений. Так что вы скажете?

— Это древний, насколько я понял, вавилонянин или еще древнее — шумер.

Господин Крейцер хлопнул себя по голому колену. Он, видимо, любил извлекать звуки из разных мест своего тела.

— Да–да–да, то–то я смотрю и не пойму, каков корень. Социалистические и монархические тенденции в здешнем порядке я выявил быстро. И пресек. Русский социал–большевизм, царизм, да–да. Вредно, признайте, вредно.

Денис признал сразу и самыми выразительными жестами.

— Больше вы о нем ничего не хотите сказать?

Хотя Параша переводила в общем бесстрастно, пленник–гость почувствовал наличие некой скрытой интонации в вопросе.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, что и монархизм, и социализм в данном случае наносные вещи.

— На что наносные?

— Я долго бился над этим вопросом — на что? Скажу сразу — и шумерская ваша теория, она тоже не дно, а промежуточная фаза.

Денис перестал есть совсем. Несмотря на вполне научный характер, разговор стал ему неприятен.

— Дайте мне ваши наблюдения, каково логово, образ жизни, облик, наконец. Мне ведь видеться с пещерным жителем не выпадало ни разу. Он таится, он враждебен, чует с моей стороны опасность, и правильно, я опасен для него.

Стараясь быть максимально точным к деталям, Денис описал и дружка Гильгамеша, и его жилище, и перманентную пьянку.

Господин Крейцер слушал очень сосредоточенно, даже зажмурившись. Резко очнулся:

— Я вас разочарую — это не проказа.

— ?

— Он не шумер, и это не проказа.

Господин Крейцер решительно вернулся к еде с видом человека, получившего решающее подтверждение своей теории. Денис попробовал ему подражать, но кусок не лез в горло.

— Я решил, что проказа, поэтому он и не рвется сбежать отсюда, хотя знает как. Боится, что болезнь вне острова двинется дальше.

— Дело не в болезни. Это не совсем человек.

Внутри у Дениса стало кисло — Крейцер все–таки, кажется, псих. Хотел удержаться от иронического вопроса, но не удержался:

— Инопланетянин?

— Нет. Это неандерталец. Вы, полагаю, знакомы с антропологической теорией, которая утверждает, что некоторое количество времени тому назад мы, кроманьонцы, проживали на планете рядом с нашими видовыми предками — неандертальцами. Мы выжили и пережили их. Какое–то количество этих существ, по мнению некоторых научных мифов, дожило до наших дней.

— Снежный человек, — через силу произнес Денис.

— Да, их и так называют. В данном случае простая ситуация — в доисторические времена волна какого–нибудь цунами зашвырнула нашего прокаженного на этот остров. Он тут освоился и начал свою чудовищную, повторяю, чудовищную подрывную работу.

— Подрывную?

— Он подрывает основы нашей биологической монополии на планете.

— То есть?

— Чего вы не понимаете?! — Господин Крейцер вдруг вспылил и покрылся пятнами. — Он спит с местными женщинами, и они все время от него рожают. И в наш мир возвращаются, если мерить тысячелетними дистанциями, целые толпы монстров. Полукровки, полукровки, господин мой хороший. И что характерно — в виде бастард–подкидышей, что есть тоже вид расшатывания порядка.

Денис молчал.

— Перестаньте смотреть на меня как на расиста, тем более что я не расист. Что черный, что индеец — для меня все равно, я даже, может быть, на кроманьонской идентичности не стал бы яростно настаивать, когда бы не метафизический момент.

— Вы имеете в виду…

— Я имею в виду, что мы здесь — по неизвестно чьему замыслу, этот вопрос оставляем до лучших времен, — да, так вот на острове этом мы имеем дело с абсолютно чистыми душами. Этот остров — прачечная по отмыванию, если угодно, карм. Человечество слишком испакостилось, подсознания смердят. А отсюда должны были поступать обратно в наш мир простые, чистые души, разбавляя беспросветный мрак коллективного нашего подсознательного. А что поступает?

Денис не мог не признать, что картина, нарисованная господином Крейцером, стройна и убедительна. Но именно в этой убедительности Денис чувствовал для себя некую опасность. Куда он клонит? А ведь клонит.

— Когда мой шар занесло сюда страшной бурей, я сначала просто радовался тому, что выжил. Потом стал чинить летательный аппарат, дабы поскорее вернуться в свой мир. Но со временем осознал свою миссию.

Ничего нет опаснее человека с миссией, тоскливо подумал Денис.

— Я навел здесь порядок. Ни одна женщина не может проникнуть в пещеру, так все устроено. Ни один мужчина не может прикоснуться к женщине в эротическом смысле.

— Под страхом смертной казни? — вырвалось у Дениса.

Господин Крейцер прервал свою бойкую речь и воззрился на него с нескрываемым удивлением.

— Вы же знаете, что смертная казнь их не пугает.

— Простите, сорвалось. Я отлично знаю, что местные жители…

— Да, вот именно, они, в конечном счете, стремятся «туда». Но уходить надо по всем правилам, дожив до возраста младенца, тогда стирка души может считаться доведенной до конца.

— Понятно.

— Вам не все понятно, поверьте, — усмехнулся господин Крейцер. — Для начала я придумал запрет для мужчин — кастрация за нарушение женской чистоты. Потом, правда, выяснилось, что в ней нет особой нужды, потому что по своей воле местные мужчины… ну, вы понимаете… Опасность исходит от одного пещерного самца. Тогда я придумал ограничитель для женщин. Я описал тем из них, кто были склонны по старой памяти уступить низменным проискам этого чудовища, что их ждет в «той» жизни.

— Теперь они ходят и повторяют список будущих мук?

— Вот именно. Сами знаете, они странные; хоть и живут задом наперед, но стараются ничего не забывать из пообещанного. Просят, правда, напоминать. Вы уже через это проходили, насколько я понимаю? Так вот, здесь, на острове, все всерьез. О слишком важных вещах идет речь.

— Согласен. А какие муки вы им обещаете?

— Путем проб и ошибок, наблюдая за их реакцией, я вывел, что ад у них начинается вслед за словами «у тебя не будет»: еды, одежды, крыши над головой, краски для волос, помады для губ, гребешка для волос, — и так до самых мелких или невообразимых для них деталей. И чем меньше они себе представляют, чего именно я их лишаю, тем больше трепещут. Одну я, представьте, испугал до смерти угрозой, что у нее никогда не будет возможности устраивать петушиные бои в Букингемском дворце.

— Петушиные бои?

Господин Крейцер поморщился и хмыкнул.

— Вырвалось. Взбрык воображения. Но разбаловавшаяся мадам потеряла сознание от отчаяния.