Мария в поисках кита

Такой подход к смерти культивирует в своих гнуснейших психопатологических романах ВПЗР. Вторая открыточная японка, временно отлучившаяся с берега. То ли в туалет, то ли для того, чтобы поправить прическу, а заодно и широкий пояс кимоно. Или сожрать втихаря рисовый пирожок, завернутый в промасленную бумагу. И это не просто бумага: на ней — домашние заготовки к речи о том, какими будут ее еще не написанные романы: простыми, ясными и нежными. И немного яростными, и чуть-чуть любовными, но это не постельная любовь, совсем другая. Пронизанная солнцем и летней негой, и кузнечиками в траве, и невинными философскими размышлениями о всех и всяческих смыслах. Что-то на манер «Вина из одуванчиков», где есть дети и старики.

Вот-вот, дети и старики.

«Я буду писать о детях и стариках. Только они достойны пристального внимания. Только они мне и интересны», — не раз заявляла ВПЗР. Но надо еще извернуться и наступить на горло собственной

лукавой песне, чтобы замена триллера-шарады на роман взросления, а интеллектуального квеста на роман угасания прошла безболезненно. И чтобы в самый неподходящий момент не вылез какой-нибудь багрово-фиолетовый рубец, ради которого создаются целые главы и даже отдельные части книги с обязательным троеточием в начале. Потому что если он появится — все пропало: и солнце, и летняя нега, и кузнечики скатятся в него, как в пропасть. А невинные философские размышления одного персонажа обязательно приведут к смерти двадцати других.

Среди них до сих пор не было ни ребенка, ни старика, — при всей своей циничности ВПЗР все же не людоедка. И ни одно престарелое или малолетнее существо не пострадало. Что, в общем, странно: ведь она не любит детей и терпеть не может стариков. За детьми и старика ми нужно ухаживать, посвящать им уйму времени, отрывать от себя хорошо прожаренные куски нежности и вкладывать им в рот. А ВПЗР сама не дура поживиться мясцом, она та еще гурманка.

Да и «Вино из одуванчиков» уже написано.

Все кузнечики оседланы и уведены в стойла. А ВПЗР достался утешительный приз в виде рубца от удавки на шее. В виде струнного карниза от штор, каминной кочерги или ножа, выписанного прямиком из Бирмы, которую теперь принято называть Мьянма. И еще много чего другого. Это другое наверняка было спрятано в кроличьей норе с зыбкими болотными стенами, я просто не решилась пройти вглубь. Ведь я не Алиса, не миллион других

легкомысленных девочек от десяти до сорока. Я литературный агент, и мне вполне достаточно взгляда из предбанника, чтобы понять: никаких новых — простых, ясных и нежных — романов не будет.

Не будет, не будет, — улыбается мне рубец улыбкой Чеширского кота: верхняя губа багровая, нижняя — фиолетовая, «Messageries-Maritimes», это последнее, что я вижу, прежде чем захлопнуть за собой дверь.

Лестница выглядит так же, и рисунки Кико на месте. Ничего не изменилось, следовательно — этот фрагмент полностью сформирован. И его с легким сердцем можно вставлять в сюжет, в описательную часть, предшествующую основному действию… Или завершающую основное действие. Я рассуждаю как литературный агент или как сумасшедшая, которой кажется, что она попала в голову писателя? В божественный гипоталамус, который отвечает за эмоции и воображение.

Как ни удивительно — второй вариант (с сумасшедшей, попавшей в голову) нравится мне гораздо больше. Он снимает с меня всякую ответственность за происходящее и позволяет наблюдать, оставаясь в относительной безопасности. Это — безопасность сна, где все вывернуто наизнанку и единственное, в чем можно быть уверенным: ты обязательно проснешься. И без травматических последствий для организма.

Первый вариант совсем не такой шоколадный.

Он отсылает меня к событиям трех последних дней, проведенных на странном маленьком острове, безлюдном, и не слишком гостеприимном. Без связи с внешним миром, в обществе парня, у которого не все в порядке с мозгами, и бывшей работодательницы, у которой не все в порядке с мозгами даже больше, чем у парня.

И с трупом в океанариуме.

И со стареющими прямо на глазах лодками…

Или — лодки ненастоящие? Фантомы лодок, пришвартовавшиеся к божественному гипоталамусу и решившие, что лучшего места для стоянки не найти.

А труп?

Он настоящий или нет?

Сходи и проверь, Ти. Сходи и проверь.

Кто сказал это? Я сама, больше некому. Сумасшедшая из писательской головы — за очередной культпоход в океанариум, а трезвомыслящий и осторожный литературный агент — против.

Я усаживаюсь на верхней ступеньке лестницы, откуда видна часть маленькой прихожей и совсем не виден комод с антикварной шкатулкой. Прежде, чем обхватить руками колени, я касаюсь дерева, из которого сложены ступеньки: оно вполне достоверно, как любое другое дерево. Твердое, темное, отполированное множеством ног, когда-либо поднимавшихся сюда. Для чего? Чтобы, отворив дверь, увидеть кроличью нору и багрово-фиолетовую улыбку «Messageries-Maritimes»?

Вряд ли.

И жаль, что я не рискнула подняться вслед за множеством неизвестных мне ног, когда идиотский гипоталамусный букинистический еще был сувенирной лавкой Анхеля-Эусебио. Наверняка комнаты за дверью имели совсем другой вид… А если — снова заглянуть?

Сумасшедшая из писательской головы — за очередной культпоход в кроличью нору, а трезвомыслящий и осторожный литературный агент — против. Сидя на верхней ступеньке лестницы он размышляет о том, когда же все это началось. Когда одна реальность сменила другую? И когда все вернется на свои места? И вернется ли? И что делает здесь он?.. Или ему вообще не нужно ничего делать — только наблюдать, оставаясь в относительной безопасности.

Относительной. Вот-вот.

Абсолютная безопасность уготована лишь главным героям — таков принцип работы ВПЗР, оставшийся с постыдных беллетристических времен. Она может пропустить героя через мясорубку

почти невыносимых для духа и тела испытаний, но никогда не убьет. А если будет в хорошем настроении, даже подарит ему надежду на лучшее будущее.

За трагический финал больших бабок не срубить.

Вообще, тема героя чрезвычайно волнует ВПЗР. Особенно после принятых на грудь двухсот граммов водки.

— Как не пропустить момент, когда ты становишься второстепенным героем собственной жизни, Ти? — обычно вопрошает она, закусывая водку огрызком яблока.

— А разве можно стать второстепенным героем собственной жизни?

— Еще как можно! И глазом моргнуть не успеешь, а уже — второстепенный…

Дальнейшие рассуждения сводятся к столь нелюбимой ВПЗР старости — ни капли не эротичной и почти полностью обездвиженной. Старость, по ВПЗР, наступает внезапно, как будто падает заслонка, — и совсем не в тот момент, когда приходят Паркинсон под руку с Альцгеймером. А в тот, когда на горизонте появляется кто-то чрезвычайно молодой. Еще ни с кем не спавший, не выкуривший ни одного косяка, не чувствующий разницу между джазом и блюзом. И способный отобрать у тебя все, оставив лишь воспоминания. Хорошо еще, если этот «чрезвычайно молодой», отобрав все, удалится восвояси. Хуже — если останется. Привяжется, будет ходить хвостом, называть своим гуру и требовать ответа на первостепенной важности вопрос: что делать, если язык слишком короток для французского поцелуя?

Язык никогда не бывает слишком короток. Ни для чего.

Это-то, по мнению ВПЗР, и нужно помнить, прежде чем втягиваться в дискуссию: ведь за первым вопросом обязательно последует второй («имеет ли смысл вращать языком во время французского поцелуя?»). И третий («можно ли работать двумя языками одновременно?»). И еще тысяча таких же дурацких вопросов, последний из которых будет звучать примерно так: