Мария в поисках кита

Что ж, пусть. Я тоже войду.

И я толкаю дверь, забыв при этом округлить глаза и сунуть палец в рот.

«Знаешь, почему я люблю Марокко? Потому что там со мной ничего не произошло».

Так сказала когда-то ВПЗР. Фраза эффектная, но почти лишенная смысла, как и большинство ее фраз. Романных, а следовательно — не имеющих никакого прикладного значения; «Давно пора поменять плитку в ванной, Ти» выглядит на их фоне куда объемнее. Призывает к действиям намного более полезным, чем сунуть палец в рот и войти в непонятную дверь. Причем, без всяких гарантий со стороны двери, никакой ответственности за последствия она не несет. Зато на керамическую плитку гарантия выдается. И прилагается к чеку.

«Знаешь, почему я люблю Марокко? Потому что там со мной ничего не произошло».

Если этот суповой набор из двух предложений объявить местом на поверхности воды, куда упал камень, — от него обязательно пойдут круги. Вариации на тему. Аллюзии, как любит выражаться ВПЗР, не совсем точно понимая значение этого слова.

Нужно почаще заглядывать в словарь. Особенно — писателям.

Четвертым или пятым… или седьмым кругом будет: «знаешь, почему в этой комнате так страшно? Потому что в ней ничего нет».

Самой комнаты нет тоже.

Толкнув дверь, я вижу перед собой… да черт возьми! — ничего особенного я не вижу, открывшееся мне трудно назвать даже пустым пространством, ограниченным стенами. Существует лишь подобие стен, и подобие пола с потолком, и нечто похожее на тоннель. Или не до конца сформированную анфиладу. Я бы назвала этот ход вариацией/аллюзией на тему кроличьей норы, тем более что кроличья нора уже существует. Существовала. Была придумана в другом месте и совсем в другой голове.

Неужели — воображение кончилось?..

Похоже, оно еще не начиналось, но вот-вот включится. Это ясно по тому, как качаются условные стены: им очень хочется стать настоящими. Покрытыми выцветшими обоями, старыми литографиями и групповыми снимками уже умерших людей (это соответствовало бы острову). Морские навигационные приборы, пережившие мертвых со снимков на несколько столетий, тоже не помешают. При одном условии: они достаточно плоские, чтобы не выбиваться из общего ландшафта.

Ни обоев, ни литографий со снимками пока нет. Недостены (или лучше назвать их «квази»?) бугрятся и вспучиваются, идут пузырями, как поверхность какого-нибудь гнилого болотца; но вместо удушающего запаха болотного газа я чувствую все тот же запах черно-белых фотографических духов. Хоть что-то знакомое среди всей этой малоприятной и плохо поддающейся анализу органики.

Что мешает стенам стать наконец самими собой? Мое присутствие? Я вторглась в стишком интимную сферу? — интимнее секса, интимнее ночных откровений с незнакомыми людьми?..

Тиканье часов явственнее, чем на лестнице. И невозможно определить, откуда именно оно идет.

Отовсюду.

Что, если часы замурованы в стену? Хотя, исходя из живых, движущихся и постоянно меняющихся поверхностей, логичнее было бы предположить, что они сидят где-то внутри, но совсем близко, под кожей, — как заноза, как карандашный грифель…

Так и есть.

В тот момент, когда одна из квазистен выгибается дугой и становится неуловимо похожа на живот беременной женщины, я вижу достаточно четкий абрис часового плода. Это большие кабинетные часы, и наверняка в них есть ниша, куда можно запихнуть все, что угодно: дрянные тайны, орудия убийства и даже объект, на который эти орудия были направлены. Здесь найдется место и для балеринки из музыкальной шкатулки.

Но убили совсем не ее.

Увлекшись мыслями о порочных внутренностях часов, спрятанных в порочных внутренностях стен, я пропускаю момент, когда стены сами собой начинают выравниваться и принимать более-менее нормальный вид. Вполне обжитой, с намеком на возможность литографий и даже морских навигационных приборов. Вернее, не все стены, — только один угол; он сформировался метрах в пяти от меня, что можно считать дальним концом комнаты.

Угол медленно проявляется во всех подробностях; в одной-единственной подробности. И эта подробность — человек. Силуэт человека, мужчины. Контур.

Все самое страшное с ним уже произошло. Закончилось, — и без моего деятельного участия. Он сидит в той же позе, что и парень из океанариума, белый кит Маноло. Но он — не Маноло, кто-то другой. Или просто «кто-то», условно, поскольку черты его лица невозможно зафиксировать в сознании, они постоянно ускользают. Я имею дело с весьма приблизительными глазами (они только что проступили), весьма приблизительным носом, скулами и подбородком (они проступили на секунду раньше). Не то чтобы глаза, скулы и подбородок ежесекундно менялись, как менялись названия яхт; они просто не собираются вместе и не становятся лицом.

И снова — никакой истории за ними, никакой конкретики.

Вот что убивает меня — отсутствие истории!

Если бы здесь была ВПЗР, она обязательно изрекла бы какую-нибудь многомудрую мысль; что-то вроде «Дуракам полработы не показывают».

Интересно, с чего это я взяла? Все как раз наоборот: работа сделана.

Ее можно назвать грязной, исходя из результата: тело, в отличие от не складывающейся мозаики лица, сложилось во вполне однозначную позу тряпичной куклы. И оно мертво — тут нет никаких разночтений. И оно облачено в… куртку, которую я привыкла считать курткой Сабаса! Секунду назад куртки и в помине не было, и вот пожалуйста: сине-серый вельвет в мелкий рубчик; просторный, заползающий на плечи капюшон, яркие накладные карманы и заклепки. С места, где я стою, логотип на заклепках не разглядишь, но если подойти ближе…

Я не собираюсь подходить ближе.

И этот человек не может быть Сабасом.

Не может, не может, убеждаю я себя. Я хорошо помню лицо Сабаса на фотографии (Хавьер Бардем в роли французского жиголо) — оно не имеет ничего общего с этим сырым, проявленным, неустаканившимся лицом, где все детали по-прежнему существуют отдельно друг от друга.

А самая последняя деталь выбивает меня из колеи окончательно: рубец на шее. Точно такой же был у Маноло…

Это и есть рубец Маноло! Багрово-фиолетовый по цвету. И при этом — гораздо более тщательно проработанный, чем даже восстановленная во всех мельчайших подробностях куртка. И выписанный почти любовно. Ну да, «почти любовно» — по-другому не назовешь.

«Messageries-Maritimes», ради него все и затевалось, messageriesотливает багровым, a maritimes— фиолетовым.

И эта

недоделанная комната, и этот плохо пропеченный ландшафт, и даже мужчина в углу — суть фон, призванный оттенить главное: багрово-фиолетовый рубец. Единственная дорога к нему, других здесь нет. Куда бы ты ни двинулся в дурацкой комнате — все равно упрешься в рубец! И глаза твои будут возвращаться к нему снова и снова, потому что смотреть здесь больше не на что.

Вот и мой взгляд стремится к рубцу, как течная сука, сорвавшаяся с поводка, стремится к первому попавшемуся кобелю. Взгляд больше не слушается команд хозяйки (не смотреть, не смотреть, не смотреть!), он так и шарит по рубцу!.. Наверное, это и есть путь, которые проходят суда пароходной компании «Messageries-Maritimes»прежде, чем достичь берегов extreme orient Японии. Взятый жирным, багрово-фиолетовым пунктиром. Путь облеплен ракушками (я их вижу, вижу!); морскими блохами и белыми китами, уменьшившимися до размера блох. Самки и самцы, самцы и самки; самцы длиннее самок всего лишь на одну букву.

Чертов рубец завораживает.

Я чувствую себя японкой с открытки, вглядывающейся в морскую даль в ожидании парохода компании «Messageries-Maritimes», он вот-вот должен появиться на горизонте, растолкав китов и блох. В крайнем случае, это будет яхта.

«Ballena», «Silk», «Santa Cruz» — у нее много имен, но это одно и то же судно.

Нужно убираться отсюда, пока горизонт еще чист. И пока багрово-фиолетовый рубец не приобрел надо мной полную и окончательную власть, вытеснив все мысли, кроме мысли о красоте смерти. Ее насыщенности, живописности и чувственности. И ее умении прикинуться жизнью в самых разных ее проявлениях.