Машинка и Велик или Упрощение Дублина (gaga saga) (журнальный вариант)

— Ало, я тут вот что вспомнил, — отложив рыбу, он взялся за телефон. — Ало, майор, ты хорошо меня слышишь? — он звонил Мейеру. — Ты почтовый ящик Дублина проверял? Где-где. Как у всех, в подъезде. Как не быть? Почему у него должно не быть почтового ящика? Вот и я чего-то забыл совсем. Как-то не подумали. Ну бывает… Какие же мы после этого опера? Ну чего, вместе посмотрим? Я у себя на Рязани… Да вот прямо сейчас и выхожу… Ну, через минут… через полчаса. Всё, там встречаемся.

Пока поднимались к Дублину в четвёртый этаж, тунгус пересказал Че недавно закончившийся допрос Пантелеева и Подколесина. Постучали и позвонили в дверь.

— Подколесин может наврать? — спрашивал Мейер.

— Пантелеев легко может. Подколесин только в крайнем случае, — отвечал майор.

— А их случай не крайний разве? Убить ребёнка собирались. А может, и убили…

— Нет, этот случай не крайний. У них таких много было.

— Значит, правду Подколесин говорит?

— Значит, правду.

— На сто процентов?

Че потянул с ответом:

— На девяносто.

— Тогда хоть это и не ложь, но всё-таки и не правда. Дома, что ли, его нет?

Дверь, действительно, не открывалась, и никаких человеческих шумов из-за неё не слышалось.

— Ушёл куда-то? Спит? Опять свихнулся?

— Или не хочет никого видеть?

— Или самоубийство?

— Ладно, ладно, не каркай. Пошли ящиком займёмся.

— Без спроса?

— Да ничего. Пустяки. Думаю, не найдём ничего.

Они вернулись на первый этаж. Распухший ящик и вправду оказался дублинским — на конвертах и счетах была его фамилия. Газеты были московские, журналы научные и детские. Письма — деловые: долги за газ, воду, тепло, электричество.

Сыщики разложили корреспонденцию на подоконнике, перекопали её тщательно, но — безрезультатно и стали запихивать обратно в ящик. И тут из складок толстой Комсомолки вывалился тонкий конверт без адресов и марок.

— Такой же, как тогда в управлении, — сказал тунгус.

— В котором «след Дракона» прислали?

— Да.

Мейер умело, почти не испортив, вскрыл конверт и извлёк из него тетрадный лист.

— Из такой же тетради, как и тот, — произнёс Че.

— Так и есть.

— И что на нём? Тоже иероглифы?

— Нет. Тут по-русски. Буквы наклеены — вырезанные из газет. Как в старом кино. Вот читай, — тунгус повернул листок к Человечникову.

«Ваш сын у нас Отпечаток его большого пальца на левой руке прилагается в углу записки Служит доказательством

Вы должны — все документы на фирму трест ДЕ собрать в один файл и положить в заброшенную котельную на берегу Новоленинградского оврага

Во вторую печь от входа

Тогда Велик будет жить Срок десять дней Тогда получите Велика

Не надо — снимать деньги с фирмы Трест ДЕ

Не надо говорить в полицию

Тогда не увидите Велика никогда», — было наклеено на листок.

— Бур, что ли? — предположил Мейер.

— И Щуп? Но при чём здесь Дракон? — усомнился Че.

— Заодно они?

— Или они и есть Дракон?

— Звоню Марго!

§ 35

— Лалалалалала всё будет хорошо, — прилипла к мозгу вылетевшая из телевизора юркая песенка, — лалалалалала куда бы ты ни шёл… — капитан Арктика тягостно улыбнулся и подумал: вот прилипла-то… как глупо! А ведь я всегда предчувствовал — что умру глупо. Что моя раздувшаяся от славы и денег жизнь разродится вот такой несообразно жалкой, как эта, смертью. Под аккомпанемент не военного марша и орудийного салюта, а вот такого привязчивого мотивчика. И склонится надо мной не друг со словами «thus cracks a noble heart; good night, sweet prince…», а вот такая злобная мразь… лалалалалала всё будет хорошо лалалалалала куда бы ты…

Капитан лежал, воткнувшись виском в пол. По гладкому и скользкому, как каток, линолеуму проскакал мимо его глаз жёлтый таракан, убегавший от растекавшейся по гостиничному номеру крови. Кровь, он знал, выливалась из его простреленного живота, быстро утекала от него к двери на балкон. Пытаясь остановить и вернуть её, он ухватился медленной рукой за её удаляющийся край. Но рука онемела, пальцы помимо воли разжались, и кровь устремилась дальше.

И юнга, и госпожа, все, все покинули его, как только прослышали, что Витя Ватикан послал к нему Бура и Щупа. И хотя все доходы от гастролей и расходы всегда контролировал Блевнов, отвечать теперь приходилось ему. Несправедливо, обидно, но такова расплата за успех. И чёрт ли их дёрнул тогда, в начале бизнеса, занять денег у ватиканских. То есть без этого они бы, наверное, не поднялись, но были, кажется, и другие варианты — у ореховских взять, у тамбовских; в банке каком-нибудь, наконец. Но опыта не хватило, вот и связались с Витей. Оказался Витя мрачным беспредельщиком; договор с ним заключён был, во-первых, только устный, а во-вторых, совсем неясный, да ещё и менявшийся Ватиканом в одностороннем порядке, когда вдруг деньги ему бывали нужны, или просто вдруг.

Он не установил срок возврата занятого, ни положенные проценты. Он решил, что капитан и его команда теперь всегда ему должны. Требовал с них деньги беспорядочно и помногу. Сперва бурно растущие прибыли позволяли мириться с произвольными вымогательствами. Но когда, достигнув высокого уровня, стабилизировались, а аппетиты Вити продолжали усиливаться, положение стало невозможным. Хитрый Блевнов, державший кассу, подсылал к Ватикану для переговоров капитана, говоря «ты человек знаменитый, не то что я, тебя он игнорировать не сможет, а пугать побоится». Вышло со временем, что капитан Арктика превратился в крайнего по всем щекотливым и опасным вопросам. Он говорил было Вите, что долг давно уже многократно отдан, что если это, по мнению Ватикана, не так, то надо уже зафиксировать окончательную сумму, после которой — «всё!»

Витя охотно сумму фиксировал, но, когда она была выплачена, заявил, что «не всё», что он передумал и что нужно ещё.

Шли, шли годы, годы, мучения продолжались. Капитан Арктика был популярен, его обожали миллионы. У него завелись большие связи — с политиками, нефтяниками, народными артистами. Он подумал, что уже готов послать Ватикана и — послал. Ватикан раз попросил денег, другой раз, третий. Не дождавшись требуемого, захотел объясниться, но капитан Арктика не захотел. Тогда Витя послал ему Бура и Щупа. Они настигли должника в городке Войвож, в одноэтажной гостинице, нетрезвого, ужаснувшегося, оставленного партнёрами. В наши дни публика начала от капитана уставать, так что приходилось гастролировать с сеансами исцелений, предсказаний и гражданских проповедей по невзрачным неизбалованным городишкам. В мегаполисах подавали уже не так.

Денег у капитана не было; всё, что было (если и было), прихватил с собой Блевнов, но Бур и Щуп не могли ждать, не хотели рассуждать. У них были простые инструкции. Они даже пытать капитана не стали. Просто прострелили живот; и смотрели.

— Артист, ты жив пока? — спросил стоявший у вешалки Щуп. — Чего молчишь, Еропегов?

— У, — простонал в ответ капитан Арктика.

— Ты, Еропегов, мне скажи, тебя дострелить или сам помрёшь?

— Сам, — прохрипел капитан. Он вспомнил, как после радиоэлектронного техникума пошёл работать санитаром в психоневрологический диспансер из страха стать нормальным. Он знал, что его место среди сумасшедших. Что душа его слаба и неупорна и потому непригодна для многолетнего карабкания по карьерным лестницам. Что если и суждено ему подняться, то лишь случайно, быстро, высоко и ненадолго — какой-нибудь краткий вихрь забавных обстоятельств, летящий мимо, подбросит, покрутит по верхам и выронит. Так и вышло. Покрутил. Выронил.

— Сам так сам. Пошли, Бур, пропьём сэкономленный патрон.

Сидевший на подоконнике Бур, приподнявшись на кривых руках с ладонями сорок пятого размера и слегка раскачавши на весу ноги, перепрыгнул капитана и его кровь, допрыгнул до вешалки, спросил Щупа: