Розы и хризантемы

До Берлина! Кончил, кончил, он кончил свой роман! Все, папа кончил свой роман! Ура! Мы победили!

Я прокручиваю валик назад. «Покончив с выдачей наград, Братюк вернулся в больницу, где его ждали за столом. Тост следовал за тостом».

— Как ты думаешь, может, пойдем погуляем и купим что-нибудь вкусное? — предлагает папа.

— У тебя есть деньги? — удивляюсь я.

— Немножко есть, — говорит он и хитро щурится.

— А мама?

— Мы ей пока ничего не скажем!

Мы выходим на улицу. Я знаю, сейчас нельзя приставать, чтобы он рассказывал. Не потому, что очень холодно и трудно говорить, а потому, что он думает о своем романе — как его напечатают, и как ему заплатят много-много денег, и как тот дядя критик, у которого сын с красной саблей, напишет положительную рецензию. Самую-самую положительную!

— Пал-лесаныч! — кричит тетя Настя. — К телефону!

Папа выходит в коридор, мама чуть наклоняет голову и прислушивается. Я тоже прислушиваюсь.

— Так точно, — говорит папа. — Рад приветствовать, Константин Михайлович. Чрезвычайно рад слышать. Весьма польщен. Да, разумеется… Видите ли, тут имеется одно препятствие. Я передал его в «Октябрь» — так у нас ранее было договорено с Панферовым. Не знаю, успел ли он прочесть… Ах вот как! Нет, разумеется, не возражаю. Разумеется, Константин Михайлович. Всецело на вас полагаюсь. Буду чрезвычайно рад. Поддерживаю полностью. В любое время, когда вам удобно. Да, безусловно. От души вас приветствую.

— Что случилось? Кто это? — спрашивает мама, когда он возвращается в комнату.

Папа молчит, только сопит носом.

— Что еще за Константин Михайлович?

— Симонов.

— Симонов? Тот самый — поэт?

Папа кивает.

— Что же он хочет?

— Хочет печатать мой роман в «Новом мире».

— Что ты говоришь! А как же Панферов? Он теперь тоже ухватится. Может испортить все дело. Как собака на сене: и сам не напечатает, и другому не даст.

— Симонов обещал, что с Панферовым уладит все сам.

— Дай-то бог. Лишь бы не передумал.

— Мой милый Кисик! — Папа глубоко-глубоко вздыхает. — Тебя ничто не в силах сдвинуть с раз и навсегда занятых позиций. Ты ни за что не согласишься поверить во что-нибудь хорошее. Но, боюсь, на этот раз тебе все-таки придется признать свое поражение.

— Какое поражение? О чем ты говоришь? Что за глупости?

— Полное и безусловное поражение. Твои мрачные предсказания не сбудутся, роман выйдет в текущем месяце.

— В текущем месяце? Как это может быть?

Папа не то вздыхает, не то смеется:

— Так! У меня есть предчувствие!

— Что ж… Как говорится — вашими устами да мед пить.

— Ты, мой милый Кисик, самый что ни на есть пессимист и ипохондрик. Рукопись уже сдана в набор!

— Не может быть! Откуда же он взял рукопись?

— Не все ли равно — откуда. Наверное, получил в «Октябре». Главное, что роман ставится в готовый номер.

— Действительно, невероятно… Ну что ж — своя рука владыка. И все-таки, что ни говори, странно… «Дни и ночи», если я не ошибаюсь, тоже посвящены Сталинграду. Зачем ему потребовалось печатать чужую вещь на ту же тему?.. Да еще в таком спешном темпе? Я, конечно, не читала ни того, ни другого…

— Ты, мой любезный Кисик, не просто ипохондрик, ты гений сомнения. Ты взял себе за правило сомневаться во всем и всегда. Никогда ни при каких обстоятельствах не верить в удачу — даже если удача у тебя в кармане.

— Ну, знаешь!.. Удача… Не кажи «гоп», не перепрыгнув. Все еще сто раз может перемениться. Вот когда он будет лежать здесь, у меня на столе, этот журнал, тогда я поверю. А пока это все вилами по воде писано. Журавль в небе… Что ж, может, действительно опубликует, кто его знает… — Мама вздыхает, поджимает губы, снова вздыхает.

Папин роман напечатали в «Новом мире». Ровно через семнадцать дней после того разговора с Симоновым. Папа приносит домой новенький пахучий номер.

— Ну, мой милый скептик, кто ворчал, кто скулил, кто говорил, что мой роман никогда не напечатают, что нужно возвращаться в «Комсомолку», что я ищу лампу Аладдина и делю шкуру неубитого медведя?

— Ладно-ладно, покажи! — ворчит мама. — Действительно… Трудно поверить. Подожди, что это? — Она щурится, и так и эдак вертит журнал, вглядывается в страницу. — Павел Шатилов… Что это значит?

— Это значит, что Симонов решил дать мне псевдоним.

— Ты ни словом не обмолвился!

— Я и сам узнал в последнюю минуту.

— Как — он даже не счел нужным поставить тебя в известность? Чрезвычайно любезно с его стороны! И почему именно Шатилов?

— Какая, собственно, разница?

— Может, и никакой, но Штейнберг звучит гораздо приятнее. И вообще благороднее.

Папа шумно вздыхает:

— Штейнберг звучит вразрез с эпохой…

— Ладно, бог с ним — Шатилов так Шатилов. Все равно теперь уже не переделаешь… Главное, что напечатали. Как говорится, хоть горшком назови, только в печь не ставь. — Она откладывает журнал, садится и подпирает голову рукой. — Только бы судьба не подстроила какого-нибудь нового свинства…

Я раскрываю журнал и читаю: «В блиндаже было полутемно».

Полутемно… Полубегом в полутьме… Нет, не буду читать дальше… Прочту когда-нибудь потом.

— Осторожно, не изомни! — Мама отбирает у меня журнал. — Вечно хватает, что ее не просят!

Мы с папой едем в «Новый мир» — получать гонорар. Троллейбус останавливается на Пушкинской площади. Я знаю это место, мы с мамой ходили тут в Литфонд и еще один раз в детский сад, где была красная, совсем как настоящая машина. Жалко все-таки, что я побоялась тогда сесть в нее…

Теперь мы сворачиваем не к Литфонду, а в другую сторону. Заходим в переулок, папа открывает дверь, за дверью широкая лестница. Папа идет к окошечку получать деньги, а я сижу на деревянном диване и жду его.

— Знаешь что, маленький, — говорит он, когда мы снова выходим на улицу, — я думаю, мы пойдем пешком. В троллейбусе слишком много народу. А твой старый мудрый отец ненавидит давку.

Конечно, гораздо лучше идти пешком! Во-первых, мы будем идти долго-долго (а я очень люблю ходить с папой), а во-вторых, может, он что-нибудь расскажет по дороге.

— Расскажи что-нибудь, — прошу я.

Он мотает головой:

— Нет, маленький, сегодня нельзя.

— Почему?

— Потому что нужно в оба смотреть по сторонам.

Я смотрю по сторонам, но ничего особенного не вижу. Вдоль мостовой стоят сугробы грязного, серого снега, на тротуаре блестят лужи. С крыш каплет, сосульки сверкают на солнышке. Скоро весна, скоро мой день рождения…

— Расскажи лучше ты мне что-нибудь, — говорит папа.

— Я? Я ничего не знаю…

— Ну, не может быть…

— Правда.

— Тогда подумай, что бы тебе хотелось купить.

— Купить? Ты можешь мне что-нибудь купить?

— Все, что ты захочешь!

— У тебя теперь так много денег?

— Тш-ш!.. Об этом нельзя говорить.

— Почему?

— Потому что кто-нибудь может услышать. Так что же ты хочешь?

— А ты правда купишь мне все-все, что я захочу?

— Правда!

— Тогда велосипед.

— Хм… Велосипед, — говорит папа. — Это, конечно, замечательная вещь. Только куда мы его поставим?

— Можно повесить на стенку. В коридоре.

— Ну что ж… Но нужно посоветоваться с мамой.

Он согласен! Если он уговорит маму, у меня будет велосипед! Настоящий двухколесный велосипед! Как я хочу велосипед… Колеса крутятся, крутятся, спицы блестят и переливаются на солнышке…

Мне становится жарко, я расстегиваю кожух и снимаю шапку.

— Ты не простудишься? — спрашивает папа.

Как я могу простудиться, если у меня будет велосипед! Новенький велосипед! Я поеду далеко-далеко!.. Просто полечу по воздуху… Немножечко буду вертеть педали и лететь, лететь!.. Скорей бы уже, скорей бы он у меня был, мой велосипед!

Я кручу в руках шапку и подпрыгиваю на ходу. Жалко, что нельзя снять кожух. Если бы не такой тяжелый кожух, я бы уже сейчас полетела…