Медная шкатулка (сборник)

Он вспыхивает и кричит мне в спину:

– Грузины просрали свой квартал! Просрали!

Вообще-то он прав. В XVII веке власти Османской империи изобрели новый закон об уплате земельного налога для всех христиан Иерусалима, причем платить выходило сразу за многие годы. Ситуация была катастрофической, и главы разных конфессий искали и находили из нее каждый свой выход. За греков уплатили русские, у богатых католиков проблем не было. А вот с грузинами и армянами вышла поучительнейшая история. Армянский патриарх, выпросив у паши полугодовую отсрочку, заковал себя в цепи и, оставив в заложниках всю свою общину, пошел по миру – собирать деньги. Полгода ходил пешком по Малой Азии, Киликии, Ирану… Вернулся с такими деньжищами, что не только от налогов откупился, но и монастырь отстроил, и землицы прикупил. Грузины же ничего не предприняли, и – как та стрекоза в известной басне Лафонтена – с некоторым удивлением обнаружили, что срок уплаты миновал и делать нечего, кроме как распродавать имущество. Тут подсуетились расторопные хитроумные греки, выкупили грузинские владения, после чего часть земель перепродали кому ни попадя… так что место, где когда-то был Грузинский квартал, сейчас занимают францисканцы.

– Наш патриарх в цепях, в цепях по миру ходил!!! – восклицает хозяин харчевни, вращая рачьими глазами и воздевая обе руки, будто демонстрируя на них невидимые цепи. Я наблюдаю патетическую сценку с истинным удовольствием театрального гурмана. Вот они, страсти Старгорода: этот пожилой армянин вопит так, словно патриарх вернулся с добычей в истерзанных кандалами руках лишь на прошлой неделе. – Пешком по миру ходил, просил ради веры, ради народа своего! А эти – тьфу, бездельники! Песни поют… Иди к грузинам!

Вообще-то к грузинам я и так хожу регулярно, хотя это не старгородские, а наши советские грузины, и ресторанчик «Кенгуру» они держат за стенами Старгорода, в туристическом районе Нахалат Шива. Они и готовят вкусно, и – да, и песни красивые можно там послушать, и кофе отличный подают, без всяких условий.

Я поднимаюсь еще на три ступени по крутой лестнице, оборачиваюсь и говорю в спину хозяину заведения:

– Вот к грузинам и пойду. Пообедаю у них шекелей на триста! А у тебя ноги моей больше не будет!

Однако знаю: пройдет время, негодование мое померкнет, приедут новые гости, и я опять поведу их показывать пещеру Али-Бабы. Уж больно интересно наблюдать, как вспыхивают глаза у нового человека, как отражается в них мерцание серебра и камней в тусклом и колдовском свете безоконного подвала крестоносцев.

4

Пробегая по улице Бен-Иегуда, точнее, поднимаясь по ее горбатому хребту, я вдруг решила купить и съесть мороженое. За последние годы это случается все реже. Вероятно, с возрастом вкусовые предпочтения дрейфуют от сладостей к более суровым пищевым выражениям. Но в тот день и в ту минуту мне почему-то очень захотелось мороженого.

Я вошла в угловое, со всех сторон открытое кафе, где в стеклянной витрине представлены в поддонах все цвета, включая пурпурно-малиновый и даже темно-синий, и долго выбирала сорт, импровизируя, придумывая вкусовые сочетания и трижды меняя окончательное решение… Наконец терпеливая девушка за прилавком нырнула круглой ложкой в поддон и загрузила в вафельный конус два сорта: шоколадный-какао и ванильный с вишнями. После чего я вышла на улицу и села за круглый стол под оранжевым тентом – единственный свободный из трех столиков этого крошечного кафе.

Слева от меня сидели под тентом двое пожилых мужчин. Перед ними стояла бутылка воды и бокалы.

За столом справа обосновалась целая семья – мама и двое детей: мальчик лет шести и девочка помладше, с дикой кудрявой копной рыжих волос, которая под оранжевым тентом горела неистовым огнем. Малышка одолевала розово-ореховый курган в стеклянной вазе; она разыгрывала перед самой собой какое-то представление, то взбираясь ложкой по склону, изображая альпиниста, то бросая ложку с испуганным вскриком (альпинист падал с горы), – странно, что мать позволила ребенку столь безумное пиршество. Помимо упорного восхождения ложкой по склону мороженого утеса, девочка еще совершала множество действий: болтала ногами, мурлыкала песенку и беспрестанно делала замечания старшему брату, хотя тот как раз вел себя безупречно. Мать, такая же рыжая, как дочка, в диалог детей не вмешивалась. Она жмурилась на солнце (тень от тента не доставала до ее стула) и явно просто наслаждалась минутой. Обе они, мама и дочка, были похожи на двух иерусалимских кошек: большую, блаженно ленивую, и маленькую игривую кошечку.

Нет, у нас вафли были вкуснее, думала я, подхватывая языком крошащиеся осколки конуса. У нас они были тонкие, хрусткие, а напитавшись сладкой мороженой жижей, вообще приобретали божественный вкус. Тут не вафли, а картон какой-то… Вот у нас… («У нас» – это в детстве; у нас, в детстве…)

– «Господь создал Адама, и женщину ему, – напевала малышка. – И жили-поживали они в саду Эдема…»

Да, вот такие песенки на темы общеизвестных библейских историй разучивают здесь малыши в детском саду, такие вот «жили у бабуси два веселых гуся». У каждой местности свой фольклор.

– «И Еву Змей подговорил, чтоб сорвала запретный плод – и съела!»

– Не болтай ногами, – сказал брат. – Ты мне уже три раза по коленке заехала.

– А ты убери свои ноги подальше! – парировала сестра, слизывая языком с верхней губы сливочный ус. – Они у тебя слишком длинные… «И Ева съела с древа плод, и Бог рассвирепел… И выгнал – из Эдема вон! – двух этих наглецов…»

Со стороны перекрестка к двум мужчинам, что сидели слева от меня, приближался третий – их дружок, а может, просто знакомый: шел, раскинув руки, словно собирался обнять сразу обоих с такого расстояния. Беседу он начал, как это принято у местных, шагов за пятьдесят, громко и оживленно, сопровождая каждое слово не только мельканием вездесущих рук, но и всем лицом. Подошел, придвинул стул, присел третьим и, не глядя в сторону официантки, щелкнул пальцами, чтоб ему тоже принесли бокал.

Я не вслушивалась в их разговор, просто сидела и смотрела на пульсирующий толпой перекресток двух пешеходных улиц. Это была дневная толпа, то есть, в отличие от толпы вечерней, ведомая какими-то целями и заботами. И все равно над перекрестком, над головами людей, над домами витало то, что всегда в этом месте витает: непреходящая жизнь, ленивая свобода и отсутствие страха. Очевидно, поэтому многие теракты случаются именно здесь, ведь главная цель любого зла – устрашение. Но над этим присмотренным ангелами перекрестком жизнь всегда звенела и щебетала уже наутро после смерти. Возможно, есть на земле места, где страх преобразуется в какое-то иное летучее вещество…

Все эти мысли я лениво прокручивала в голове, преступно пожирая мороженое.

На каменных тумбах в некотором отдалении один от другого сидели два музыканта: саксофонист и ударник. Они, казалось, не имели никакого отношения друг к другу, но ударник, лениво поколачивая в бубен и вяло им потряхивая, чтобы взбодрить колокольцы, явно попадал в ритм к саксофону. Иногда они переглядывались. Перед каждым на брусчатке лежала картонная коробка из «Макдоналдса». Видать, ребята решили удвоить гонорар, не учитывая психологии прохожего.

– Э-э, разве это музыка, – заметил один из мужчин, отворачиваясь от музыкантов. – Долдонят западную муть, будто нет у нас своих песен…

– Н-да, – насмешливо заметил второй. У него, как у Моше Даяна, была на глазу черная повязка, которая странным образом очень ему шла, придавая блинообразному лицу некоторую мужественность. – То ли дело твоя марокканская песня: «Рахе-е-ели, моя постель без тебя холодна…» Прямо за душу берет!