Лев, глотающий солнце.

Она вряд ли и перечитает свою работу— характер такой: все, что отдает рутиной ей уже скучно. Увлекает только сам процесс исследования, гипотеза, акт познания, одним словом. Я возьму у нее текст и доведу до ума.

Филиппов лежал на кушетке, на втором этаже дачи. Кончался май, многие уже переселились в поселок. И Филиппов перевез своих. Соседи — любопытная пара: она — тридцатилетняя красавица, а он — очень уже немолодой полуеврей, известный в городе журналист, пока боялись ехать за город из-за нашествия клещей. Сам Прамчук тоже мерзких этих насекомых побаивался: от энцефалита, вызванного укусом цепкой твари, за четыре дня умчался на тот свет главный архитектор города. Клещи яростно кидались на людей именно в мае-июне. Было их здесь превеликое множество. Филиппов, однако, не обращал на этих крохотных носителей смерти никакого внимания. Он вырос в деревне, а деревенские коровы приносили клещей десятками с лугов, где паслись днем, и в детей деревенских клещи впивались почем зря. Но все были живы. Да и не болел от клещей никто: мать Филиппова полагала, что в молоке укушенных коров вырабатывается противоядие, она вообще склонна была к размышлениям о жизни и о природе, о хрупком человеческом теле и его могучем духе.… С двумя деревенскими старухами, одна из которых была вдовой местного фельдшера, вела мама долгие беседы; и старухи, надо отдать им должное, так же серьезно размышляли о Боге и о смысле человеческого бытия… Мышление их было во многом мифологично: вера в Домового переплеталась с верой в иные космические миры, и оттого, к примеру, правительство тоже воспринималось ими как нечто далекое, нереально-придуманное, и наделялось чертами не просто положительными, но почти архаично-сказочными. Старухи не задумывались, хороши их правители или плохи, потому что изначально те, кто оказывались там, наверху, были близки к Небу: они, как Цари, давались свыше, но, в сущности, где-то далеко и высоко и оставались, если и задевая крестьянскую жизнь, то лишь разрушительно — так и Илья-Громовержец мог когда-то покарать земледельца. В остальное же время жизнь текла сама по себе, своей собственной силою и сильна, а правители, сменяя друг друга, пожелтело выглядывали из настенных карманов деревенских туалетов…И Филиппов, с одной стороны, отмечал у себя в отношении к начальству партийному здоровый цинизм, идущий оттуда, из настенного кармана, а с другой — почти мистический подобострастный страх: аж ноги подкашивались, когда по ровной ковровой взлетной полосе, он спешил к небожителям.

И вот сейчас, лежа на застеленной коричневым прибалтийским пледом, плоской и низкой кушетке, Филиппов, не без нарциссического удовольствия, думал сам о себе — о своих детских, босых, грязных ногах и о теперешнем наметившемся начальственном животике, о зимнем одиночестве, когда он, мальчишка, выходил во двор и начинал разговаривать с боровом, а тот отвечал равнодушным хрюканьем, и о клане Прамчуков, которого по-прежнему побаиваются многие в городе.… И то в носу свербило от близких слез, то довольное хихиканье щекотало гортань.

Но все это было, в общем-то, привычной, слегка картинной, гимнастикой невротического и самовлюбленного ума, так он решил, в конце концов. И сел на кушетке и стал смотреть на далекие вершины сосен, на вечереющее небо.

Из приоткрытого окна текли нелюбимые Филипповым запахи бурной весны. Торжество жизни всегда быстро пресыщало, а затем и отвращало его. Он так и не сумел освободиться от неосознанного ощущения, что все, окружающее его здесь и сейчас, есть только его детский сон о будущей жизни, увиденный деревенским вечером, под тихое кудахтанье вышагивающей по избе черной курицы… Сон и сладкий, и кошмарный одновременно. Но в нем не было истины — так, слабые ее отблески, дальние отголоски.

…И Филиппову представилась жизнь, раскрывающая, будто лепестки, свою сердцевину, свой п у п. А сновидения, словно туманный аромат, кольцом Сатурна стоят вокруг стебля, и он, Филиппов, чувствуя кожей лба влажную прохладу кольца, все-таки разрывает его — и склонившись приникает к цветку, к его сердцевине, он пьет ее нектар, ее могущественный эликсир — на алый лепесток рта Анны садится пчела, Филиппов отгоняет ее и, ликуя, понимает, что то, чего он так жаждал, свершилось! Да, это я, снова я, тот же Фауст, пьяница, обманщик и прелюбодей. Но не власти, славы и богатства ищу я, а если ищу именно богатства, славы и власти, то не только их. Я знаю, что есть одна точка — можно назвать ее п у п земли, достигнув которую ты получишь иное виденье, благодаря которому тебе откроется тайна всего земного. Не путем чернокнижья ныне ступаю к точке сей, но дорогой любви. Старинные книги открыли мне, что ныне на Земле есть несколько человек, способных провести через психическую реальность, одна из них — Анна. Нигде не указанно, в каком из миров находится п у п Земли. Может быть, чтобы попасть к нему, нужно пройти через смерть.

Филиппов вдруг вспомнил о себе — Филиппове, замерзшем на плоской кушетке, возле окна, открытого в холодную майскую ночь. То, что пригрезилось, растворилось в запахе расцветающей черемухи, ставшем вдруг таким сильным, таким мощным, будто зазвучал черемуховый оркестр, заглушая все остальные звуки и в первую очередь бредовый голос филипповского полузабытья. Фантаст я все-таки, кисло подумал он.

Впрочем, привидевшееся не казалось Филиппову совершенной чушью: Карачаров заразил своим интересом к «потустороннему» и «экстрасенсорному» почти весь институт: и те, кто считали все это полнейшей бессмыслицей, боялись открыто свое мнение высказывать. Однако, извлекая из темных водных зерцал, каких-то называвших себя то «контактерами», то «экстрасенсами» шарлатанов, — так их оценивало большинство сотрудников, — которые выкрикивали у него в кабинете очередные завиральные идеи, сам Карачаров по-дьявольски ловко, выходил из глубин парапсихологии на поверхность реальности. И каждую такую встречу обязательно завершал хорошим обедом или сытным ужином, распространяющим свои аппетитные запахи по всем институтским этажам.

Как ни странно, и Филиппов сразу это, так сказать, просек, с Анной Карачаров беседовал с тем же — огненноглазым! — интересом, даже порой теперь предпочитая ее общество запланированному контакту с очередным парапосетителем. В институте шушукались. Но версию о ненаучной, так сказать, симпатии директора к мэнэсовке, опровергала его секретарша, Ольга Леонидовна, встречавшая Анну с акульей — то есть весьма благосклонной — улыбкой. Филиппов, после недолгих ревнивых размышлений, все понял: Анна красива, ясно, но не внешняя ее прелесть хромого беса влечет — талантом ее жаждет овладеть, до капельки ее выпить — причем не идеи ее — они и наивны порой, и завиральны — ему нужны, а именно э н е р г и я ее таланта, которому, может, и воплотиться-то во что-то серьезное и не дано по причине Анниного совершенно безответственно-беспечного к своему таланту отношения. И сам Филиппов, поговорив с Анной, даже пусть о всякой всячине, почти ерунде, чувствовал сильнейший прилив вдохновения и после очередного свидания с ней писал статьи, точно робот, совершенно не уставая.

Майская ночь… Майская ночь…

Филиппов, покряхтывая, точно старик спустился вниз попить чаю. Сколько там на часах? Три? Тесть настоял, и, хотя дом отапливался с помощью газовой колонки, оставили внизу и русскую печь совершенно не придававшую большой комнате, убранной по-прежнему с эстонской педантичностью, русского колорита, но наводящую на мысли о компактно-уютном домашнем крематории. Так подумал Филиппов, отпивая чай и поеживаясь от контраста между горячей жидкостью, бегущей по долгим коридорам его нутра, и ночным холодом, вползающим в дом через все щели, которых, вроде, и нет… Он вспомнил роман «Ненаглядная». Мог бы он, Филиппов, таким же образом расстаться с любимой? Все-таки — ужас. Его женственная душа содрогнулась. Сжечь самому эти красивые долгие ноги, эти узкие бедра… А с Мартой? Мысль о теле супруги показалась более обыденной.

Ирма Оттовна так мечтала, чтобы ее кремировали. Ну и мечты были у вас, дорогая теща!