Бабушкины стёкла

— Нет, это мое. Вера не веснушки, по наследству не передается.

Магда Осиповна сокрушенно-глубокомысленно вздохнула в ответ и как-то загадочно ухмыльнулась. И, наконец, рассеивая недоумение класса насчет наследственности, объявила, что Андрей Елшанский — сын священника. Снова возник галдеж, который Магда Осиповна уже не пресекала. Однако в галдеже этом все же присутствовало достаточно сдержанности. Не прозвучали вслух возгласы типа «Ишь, попович!», или «Надо же, в наше время и — попович!». Но удивлены были все несказанно, у некоторых удивление было даже с непонятной для Магды Осиповны изрядной долей веселости, эдакий бесшабашный вызов-дразнилка бил из этого веселья. Это очень не понравилось Магде Осиповне. Но виделось и неприязненное удивление, а также весьма даже враждебное, что принесло ей большое удовлетворение. Обличенный же как бы сжался, будто к ударам приготовился. И вдруг активист Стулов ошарашил всех воскликом:

— Да и что! Ну и пусть себе верит. Что он, мешает, что ли, кому? Может, он тоже попом хочет быть!

Такого Магда Осиповна никак не ждала. Однако она сдержала эмоции, жестом мягко усадила Андрея Елшанского и, обращаясь ко всем, заговорила:

— Это и есть роковая ошибка — такое вот мнение, — (жест пальцем в сторону Стулова), — конечно, у нас свобода совести; хочешь — верь, не хочешь — не верь, но... то, что мы миримся с таким чуждым элементом в нашей жизни, вовсе не означает, что мы перестаем смотреть на него как на чуждый элемент. С этим надо бороться! Это уводит человека от той генеральной линии, которой ведет его наша партия. Вера в Бога — нелепость! Но это опасная нелепость! Она из строителя, познавателя и созидателя делает... делает пассивного, погруженного в молитвенный бред богомольца, которому и наша жизнь чужда, и наша цель чужда. Богомолец ждет смерти, видите ли! Тогда он попадет, видите ли, в Царство Небесное! И выходит, что тебе, Стулов, больше всех надо в кружок атеизма. Итак, завтра я вас обязательно познакомлю с Арфой Иудовной.

Андрей Елшанский больше не поднимал глаз от стола и после звонка незаметней даже, чем всегда, исчез из школы, хотя поговорить с ним хотелось многим.

Магда Осиповна угрозу сдержала и на следующий день предъявила разгильдяйскому классу Арфу Иудовну Адонину. Перед классом предстала часто моргающая старуха с дрябло пляшущими, отвислыми, морщинистыми щеками, которые, казалось, вот только что чьей-то шкодливой рукой пришлепнуты к горбоносому высохшему лицу и вот-вот отвалятся вновь. Класс развеселился (пока что внутренне), и решил, что его ждет потеха. Но вдруг старуха рявкнула громовым чистым басом:

— Добрый день, юноши! Я думаю, что мы продуктивно поговорим, — и пробежалась по рядам пронзительным, острым взглядом, от которого все непроизвольно поежились. Внутреннее веселье враз испарилось. Вне всякого сомнения, перед классом предстала непростая личность — нюх на это у учащихся, хоть и разгильдяев, был весьма чуток. Причем от сей личности очень ощутимо веяло некоей силой, суть которой не охватывалась сознанием, но которая вызывала безотчетную радость и почтение.

— Рада познакомиться, уважаемые товарищи, — продолжала Арфа Иудовна, она вовсе не собиралась садиться на подвинутый Магдой Осиповной стул. — Зовут меня Арфа. Хотя я была Марфа! — Она громко расхохоталась, призывая к тому же и слушателей. — Да, приняв в сердце комсомол, я захотела сбросить с себя все, что напоминало подлое христианство. Я выкинула эту букву «М», чтобы мое христианское имя превратилось в гордый инструмент! Да... во многом мы были наивны, но мы были одержимы, мы были прямы, мы шли не оглядываясь. Такое было время, такими были мы в этом времени... Однако вернемся в наше время. Я уже кое-что про вас знаю, — Арфа Иудовна загадочно улыбнулась ярко накрашенными губами. — Я думаю вот что: нужен или не нужен вам кружок атеизма, решите вы сами после суда.

— После суда? — Все учащиеся как один недоуменно уставились на Арфу Иудовну.

— А кого же судить будут? — Это все тот же Стулов спросил.

— Судить будут Иисуса Христа. А судить будете вы.

Тут все обалдело рты раскрыли. Больше всего недоумения и даже ужаса выражало лицо Андрея Елшанского. Все учащиеся, кроме, разумеется, Андрея, лишь краем уха слышали про Иисуса Христа, и никто толком не знал, Кто Он такой. Однако, как же его судить?

— Да-да-да, вы! Как мы судили в наши годы. Наш класс судил Онегина. Это было замечательное театрализованное представление. Очень назидательное! Судьи, заседатели, прокурор — это были мы, ученики. И, конечно, приговор выносили не только заседатели (я была одной из них), нет, все присутствующие. Никто, помню, не хотел быть Онегиным, еле заставили отстающего в наказание за «неуды», ха-ха-ха!..

— Да за что же Онегина судить? — перебила смех троечница Галя Фетюкова.

— А за то, что Ленского убил! — задорно-весело воскликнул Стулов. Он уже все понял и был в восторге от идеи. — За то, что ску-учал, видите ли, за то, что Татьяну, дурак, проворонил, вообще... за то, что дворянин! Чуждый элемент! Правильно я говорю, Арфа Иудовна?

Хоть и с некоторым смешком произносил все это Стулов, особенно последнюю фразу, однако, смешок был так, по инерции. Стулов и в самом деле считал Онегина чуждым элементом.

— Да, юноша, ты прав, — сказала Арфа Иудовна. — А что же тогда сказать про Христа, насколько Он — чуждый элемент? А?! — Это последнее «А?!» она почти выкрикнула, и глаза ее угрожающе выпучились.

— А кто Он, Христос? — робко спросила тут Галя Фетюкова. Спросила и покраснела.

— Эт-то хорошо-о-о! — завосклицала Арфа Иудовна. — Хор-ро-шо-о-о, что вы даже не знаете, кто Он такой. Но... однако же и плохо. Враг не дремлет! — Это уже прозвучало не блеюще, а пожалуй, даже лающе, все-таки стара была Арфа Иудовна. — Да, не дремлет! И они, знающие, ух как навредят среди незнающих своей пропагандой.

И все поняли, кого Арфа Иудовна имела в виду.

— Знать надо! Знать и громить! Не благодушествовать! Вот зачем нужен атеизм. Я знаю, зна-аю нынешнюю успокоенность на этот счет, этакое по-зе-вы-ва-ние. Проснемся же и осудим. Да... хе-е... А Христос, дорогие юноши, это есть самый безобразнейший плод классовой фантазии. Класс угнетателей... — голос Арфы Иудовны затрясся от гнева, — придумал Его, объявил Его Богом, напридумывал всяческие чудеса, якобы Им сделанные, и в течение двух тысячелетий потирал руки от удовольствия. Еще бы не потирать! Бунтовать Христос не велит, мечтать не велит, мстить врагам не велит. Возлюбите, говорит, врагов своих; ударили по левой щеке — подставьте правую (Арфа Иудовна энергично тыкнула себя пальцами по дряблым щекам). Жена, говорит, убойся мужа своего. Ищите, говорит, сокровище себе на небесах, нечего-де о земном думать, не ропщите, после смерти вас за это Отец Небесный Царством Своим одарит... Нищие духом, говорит, блаженны, плачущие, говорит, блаженны, кроткие — блаженны! Радуйтесь, когда поносят вас, на Боженьку уповайте, возненавидьте, говорит, отца и мать, бросьте их и ко Мне идите. Кто, говорит, мир возлюбил, тот не может быть Моим учеником. Что, говорит, прекрасно меж людьми, то мерзко перед Богом! Попросят, говорит, верхнюю одежду, так отдай и белье! Прощай, говорит, всем, кто тебе зло сделал, Бог за тебя отомстит! Вот что Он говорит, вот чего Он хочет от нас, вот чего проповедуют попы, вот что еще не изжито среди несознательных, вот с чем борется атеизм, вот за что мы будем судить этого... — Арфа Иудовна оперлась на вытянутых своих руках и опустила голову. Плоская грудь ее тяжело и шумно дышала, отвислые щеки тянули голову вниз и, будто подвязанные, слегка раскачивались. Тяжко досталась тирада Арфе Иудовне. Очень уж переживала она каждое свое слово, очень уж ненавидела Того, про Кого так страстно и вдохновенно говорила внемлющим учащимся. Особенно же поразила их жестикуляция Арфы Иудовны. Каждую свою мысль она повторяла длинными желтыми пальцами, которые совершали в воздухе самые причудливые движения: то мелькали, так что не уследишь, то вдруг напряженно замирали на месте, растопыренные, словно задушить собирались кого-то невидимого перед собой. И тут раздался среди тишины удивленный голос Гали Фетюковой: