Легкая голова

Зал разразился бешеными аплодисментами, из лож закричали «Браво!». Маэстро, как ни в чем не бывало, вскочил, отряхнулся и раскрыл объятия навстречу букетам, несомым на сцену раскрасневшимися пионерками.

— Это не пианист и не стахановец, это клоун какойто, — прокомментировал Максим Т. Ермаков, радуясь тому, что рояли наконец-то перестали выть. — И что с ним стало потом, интересно?

— Товарищ взял на себя стахановское обязательство обслуживать на своих концертах не по два, а по четыре инструмента, — невозмутимо сообщил деда Валера. — Но во время репетиции товарищ свалился, как сейчас, с табурета и сломал себе позвонок.

— Да уж, геройская смерть, — криво усмехнулся Максим Т. Ермаков. — Ну что, деда, покурим?

Деда Валера охотно вытащил из кармана несколько разлезшуюся пачку «Казбека», которую добрые люди, одевавшие деда в морге, забыли вытащить из пиджака. Теперь старший и младший Ермаковы частенько курили прямо в комнате, несмотря на то, что мутные стражи порядка, учуяв табачный дым, приходили выдворять «француза», нудно выясняя между собой, кто его опять пропустил. Дед, однако, возвращался быстрей, чем успевала погаснуть его пахучая папироса, оставленная тлеть на краю пепельницы. На стенах комнаты все больше становилось заштопанных дыр, кое-где не совсем заросших обойным узором: растительные линии слишком истончались от усилий затянуться, а иногда словно забывали свой рисунок и ритм, заполняя пустоты какой-то отсебятиной, детскими каракулями. Деда Валеру это, однако, совсем не волновало. Он смолил свой злой, рыхлым красным огнем горевший табачище с теми же ухватками бывалого мужика, какие Максим Т. Ермаков помнил у него из детства; дым, который дед выдыхал из того, что было у него под гнилым пиджаком, явно представлял собой вещество из другого мира, скорей порошок, чей легчайший налет, видимый то здесь, то там, придавал реальным предметам какую-то лунную призрачность.

Это были, быть может, лучшие в жизни Максима Т. Ермакова перекуры; иногда сигаретка внука сталкивалась в пепельнице с дедовой грубой «казбечиной», и тогда они словно колдовали вместе, словно гадали на пепле и прахе. Бывало, что к ним присоединялась, присаживаясь на подлокотник дедова кресла плотным, обтянутым юбкой бедром, задумчивая товарищ Румянцева: она держала на отлете длинный мундштук и выдыхала такой же странный, мерцающий дым, словно пропускала сквозь кольцо тончайший шелковый платок. Впервые в жизни Максим Т. Ермаков ощущал себя в кругу семьи — и не так уж важно было, что этот милый круг составляли мертвые.

Он много чего повидал в своем отчетливом, ясном бреду. Он видел косое крыльцо какого-то учреждения, перед ним, на клумбе, жесткие цветочки, похожие на леопардовые пятна, и припаркованное, некогда белое, авто, напоминающее стиральную машину на четырех велосипедных колесах. Видел разъезженную зимнюю дорогу, похожую на размотанный бинт с глинистым отпечатком раны, повторявшимся, уменьшаясь, сколько хватало глаз, а по сторонам дороги — степь в сыром, стеклянистом снегу, чащобы мертвых сорняков, обметанные ледяным зерном, и серый горизонт, точно стертый пальцем. Видел ту же степь, прокаленную, колючую от седых, волосатых злаков, видел огромную псину в пыли у плетня, с шерстью как торф, вывалившую бледный, трепещущий язык. Он спускался в железной решетчатой клети, вероятно в шахту, ощущал под грубыми подошвами содрогания платформы, отчего казалось, будто земляная носоглотка вот-вот чихнет. Он видел, как рыжий мужичонка в телогрейке, наброшенной на голое тело, ломает толстый, ватный диск подсолнуха. Все это были какие-то дедовы воспоминания — случайные, случайно перемешанные и все же, по каким-то тонким признакам, бессмертные. В них постоянно присутствовала товарищ Румянцева. В одной батистовой ветхой сорочке, на которой вышивка напоминала шрамы, она сидела перед старым, мутным от старости зеркалом, и красный рот ее плавал там, будто осенний лист. Она читала книгу, медленно переворачивая страницы, как бы задерживая текст на весу, проверяя его на просвет. Она впивалась крупными крепкими зубами в крупное крепкое яблоко и хохотала с полным ртом, с бегущей на измазанный подбородок струйкой сока и слюны. Поседевшая, со свинцом в волосах и сухими бороздами вдоль ввалившихся щек, она кормила полупустой, похожей на блинчик, грудью вялого младенца.

Да, действительно, из каких-то семейных разговоров Максиму Т. Ермакову был известно, что бабуся родила отца уже немолодой, после войны. Деда Валера не воевал, рубил уголек в эвакуации (увиделись товарняки, целые города оснеженных товарняков, страшный во мгле допотопный вокзалище, серые конусы света, гуляющие в небе, будто гигантские ходули, и под ночными тучами — ровный, словно вышитый крестом, ковер немецких бомбардировщиков). Постепенно Максим Т. Ермаков начинал понимать, почему стахановец деда Валера был такой особенно вредный человек. Он отслаивался. Образ деды Валеры — крашеный призрак, надуваемый всеми средствами тогдашнего пиара, — никак не соответствовал самому деде Валере. Если, к примеру, Стаханов, бывший от рождения вовсе не Алексеем, поменял имя и паспорт после ошибки в газете «Правда», то деда Валера категорически не желал питать никакой своей личной реальностью паразитический фантом. Был он нормальный мужик, по натуре кулак, с азартом и мышечной охотой к рубке угля, лентяй и раздолбай во всем остальном, устроивший в личной ванне желтое болото, пока товарищ Румянцева не пресекла безобразие. Как всякий кулак, деда Валера любил прибыток, особенно деньги (тут Максим Т. Ермаков понимал его великолепно); был, на свой деревенский манер, щеголь и франт, носил по воскресеньям желтые с красным буржуйские штиблеты — на каждой ноге по попугаю. А фантом без подпитки хирел. В то время как жизнь самого деды Валеры становилась все интереснее и разнообразнее (обозначились на заднем плане две совершенно разные женщины, одна — свежая комсомолка, буквально с огнем в крови, заставлявшем ее налитое тело гореть как розовая лампа, другая длинная, сухая, как карандаш, из передовых убеждений не носившая нижнего белья) — в это же самое время фантом утрачивал варианты. Прежде газеты печатали много фотографий стахановца Ермакова — на митинге в честь открытия нового Дворца культуры, в читальне, с локтями на книге, на первомайской демонстрации со связкой мутно-солнечных шаров, с улыбкой до ушей. Постепенно в употреблении осталась только одна — в забое, якобы за работой, где у знатного стахановца получились белые рыбьи глаза на черном угольном лице; от публикации к публикации черты этого всенародно известного лица обобщались и утрачивали связь с оригиналом, так что в результате на снимке только и осталось дедово, что парадный парусиновый костюм, надетый вместо робы специально для фотокора и совершенно в шахте изгвазданный.

Не один деда Валера — вся страна жила на пару со своим фантомом, с гигантской иллюзией в натуральную величину С.С.С.Р., на поддержание которой шли не только огромные материальные ресурсы, но и человеческие жизни. Эта иллюзия была как бы сопредельная территория, где ярче светило солнце, где молодым была дорога, старикам почет, где стояли стеной покрытые сусальным золотом хлеба, где посеченный морщинами беззубый колхозник осторожно ввинчивал в патрон стеклянную посудину — лампочку Ильича, — вдруг загоравшуюся жар-птицей в его корявой горсти. В реальной действительности, с ее колючими скудными злаками, разъезженными дорогами, горбатыми городками, фантом проступал главным образом в виде красной материи, метившей территорию, да еще черными радиорупорами, орущими со столбов; красные знамена с серпами и молотами были на самом деле знаменами другого государства — несуществующего, но от этого не менее иностранного. Однако же обитатели неказистой, бедной реальности с большой охотой, даже с энтузиазмом поддерживали существование фантома, чувствуя себя его будущими гражданами. На этом фоне деда Валера, которому была отведена одна из ключевых ролей в жизнеобеспечении иллюзии, был самым что ни на есть вредителем. Он всех подводил, он ни за что не соглашался становиться тем, кем его назначили, он всех посылал на хрен.