Легкая голова

В квартире все время находились какие-то смутные люди. Они пришаркивали, перекладывали предметы, бубнили неразборчивыми толстыми голосами. Мужская волосатая рука в железных часах осторожно вела к Максиму Т. Ермакову столовую ложку с дрожащей микстурой, в то время как другая — может, принадлежавшая тому же экземпляру фээсбэшника, а может, и нет, — придерживала его затылок, мягкий и пульсирующий, будто у младенца. По ночам в кресле сидела дежурная тень, похожая на кучу сброшенных пальто. Иногда эта тень больше напоминала мужчину, иногда женщину — довольно молоденькую, со щекастым беличьим личиком, листавшую разноцветный журнальчик. Один посетитель, по всей видимости врач, был различим отчетливей других: у него под длинным носом торчали серые усы, похожие на пучок сена. Этот предположительный медик задирал на Максиме Т. Ермакове сырую пижаму, простукивал пласты подтаявшего жира, извлекая какие-то глубоководные плотные звуки; потом катал по телу, держа его ладонью, невозможно холодный, щиплющий шар, глядя одновременно на монитор — там картинка внутренностей Максима Т. Ермакова напоминала ночную местность, где происходит извержение вулкана.

Помимо людей, в помещении присутствовало и какоето маленькое животное, скорей всего, небольшой увесистый кот. Оно имело кошачье обыкновение укладываться в ногах Максима Т. Ермакова, нагружая собой одеяло, а иногда пыталось устроиться на подушке, неудобной, будто мешок с картошкой. Максим Т. Ермаков спихивал существо, не желая с ним делить пещеры и ухабы опостылевшей постели, и тогда какая-нибудь человеческая тень, мягко приблизившись, брала существо на ручки и укладывала обратно в кроватку, этак под бочок к больному, понежней и поинтимней, чтобы больной, при желании, мог погладить милого котика, всеобщего любимца. Это была совершенно лишняя услуга, Максим Т. Ермаков терпеть не мог кошек, особенно черного цвета, а этот был, несомненно, черен, черен, как черт, к тому же странно тяжел и угловат. Но Максим Т. Ермаков не успевал выразить протест: предположительный доктор брал его за вялую кисть, выдавливал в надувшуюся вену ярко-розовое содержимое маленького шприца, и наступала тишина, темнота, бархатный сон.

Только один из посетителей квартиры — а может быть, горячечного бреда — казался больному знакомым и даже родным. Костлявый старик в коричневом, несколько подгнившем костюме, с подбородком как торчавший вперед посыпанный солью сухарь, возникал откуда-то из стены и, постукивая облупленной палкой по штанинам ночного дежурного, сгонял того с кресла. Согнанный социальный прогнозист, вытаращившись на старикана, что-то бормотал в кулак, где у него была зажата коробочка рации, и исчезал из поля зрения. Старик внимательно смотрел на Максима Т. Ермакова похожими на вареные луковицы мутными глазами, его сплетенные руки, напоминавшие комья воска от сгоревшей свечи, удобно покоились на палке, утвержденной между колен.

— Деда, ты? — Максим Т. Ермаков приподнимался на локте, силясь получше вглядеться в густое сплетение морщин.

Тогда, под пристальным взглядом больного, знавшего даже в бреду, что деда Валера вроде как помер, морщины на лице посетителя растворялись, палка таяла в воздухе, оставляя по себе на несколько секунд призрачную черту, — и вот уже в кресле сидел, подавшись вперед, мосластый малый лет тридцати, с чубом в виде вертолетной лопасти, спущенной на лоб, с тонким, язвительным ртом, слева растянутым больше, чем справа. Костюм также претерпевал метаморфозу: теперь это были дешевые порты в полоску с таким же полосатым пиджаком.

— Деда, они сказали, что ты очень вредный человек. Что мне с ними делать, как разрулиться? Подскажи, — попросил Максим Т. Ермаков помолодевшее привидение, набиравшее, чем дольше на него смотреть, все больше живой, подробной реальности.

— На хрен ваш краткий курс, не буду учить, — вдруг отчетливо произнесло привидение голосом самого Максима Т. Ермакова.

Не было уже никакого кресла, никакой Просто-Наташиной квартиры. Тридцатилетний деда Валера сидел на хлипком стульчике в канцелярского вида комнате, половину которой занимал громадный, как телега, письменный стол, тяжело нагруженный картонными папками и кипами бумаг. За столом сутулился, сплетя короткие пальцы корзинкой, коренастый мужчина в полувоенном френче, на котором тускло горел, похожий на деталь какого-то станка, советский орден. Физиономия мужчины — впрочем, как и самого деда Валеры — неуловимо отличалась от современных Максиму Т. Ермакову: казалось, она была с деревянной колодкой внутри, в отличие от нынешних, на силиконе и пластике.

— Товарищ Ермаков, ты с такими вещами не балуйся, — умоляюще проговорил орденоносный мужчина, поеживаясь. — Ты хоть и герой-стахановец, а партия на это может и не посмотреть. Тебя честью призывают вступать, потому что нельзя рабочему с твоей славой ходить беспартийным. Ну это же неправильно, пойми! Ну это же все равно, что тебе ходить голым!

Разволновавшись, мужчина вскочил из-за стола, вытащил из кармана черных галифе грубый портсигар, на крышке которого был выбит зачаточный, напоминавший птичье гнездо с одним выпуклым яичком, герб С.С.С.Р., и распахнул его перед невозмутимым дедой Валерой. Деда Валера хозяйственно, не спеша, выбрал из-под резинки все имевшиеся внутри четыре папиросы, три спустил в карман пиджака, четвертую закурил, крепко ударив зашипевшей спичкой о крупный коробок. Потом выпустил дым подвижным, ухмыльнувшимся в воздухе колечком и стал безо всякого интереса глядеть в пасмурное окошко, где виднелась узкая улица, похожая на проход между двумя товарными составами, и на ней понурая лошадь с тусклой, словно синтетической гривой, щупающая мягкими губами полоску травы.

Орденоносный мужчина вернулся к себе на рабочее место, отхлебнул коричневого чая из граненого стакана в мятом подстаканнике. Максим Т. Ермаков наблюдал все это, оставаясь как будто в кровати, теперь имевшей вид какойто облачной люльки, и поражался тому, как ясно он все воспринимает, что среди этого бреда он куда здоровей, чем наяву.

— Ты, товарищ Ермаков, чуждый элемент. Кулацкой ты закваски, как я погляжу, — сокрушенно проговорил орденоносный мужчина, очевидно, тамошний топ-менеджер. — Вижу, я ошибся, когда выбрал тебя для стахановского рекорда. Все тебе обеспечил: крепежный лес, вагонетки. Четырех крепильщиков к тебе приставил. У Алексея Стаханова на его рекорде только двое было! При таких условиях любой забойщик дал бы твои двести тонн угля за смену!

— Да не любой, не бреши, — лениво отозвался деда Валера, сощурив светлые глаза, пронизанные неприятной желтизной. — Вон, твои забойщики: поставишь — стоит, положишь — лежит. И ты меня, товарищ Аристов, не кори. Тебе нужен был стахановский рекорд, не мне. Шахта три года ходила в отстающих, тебя уже органы хотели сажать, как вредителя. Ты только шашкой умел махать в гражданскую, так тоже не посмотрели бы, что герой. Живо разоблачили бы как шпиона вражеской разведки. Ты через меня шкуру спасал, жопу свою разжиревшую спасал. Скажешь, не так?

Топ-менеджер за столом поперхнулся остатками чая, вытер мокрый рот рукавом.

— Это ты разжирел, товарищ Ермаков, — произнес он сдавленно. — Зарабатываешь в месяц без прогрессивки больше двух тысяч рублей. Путевку тебе бесплатную дали в санаторий. В баню бесплатно, в парикмахерскую бесплатно. Квартиру выделили! Отдельную! Из двух комнат на одного! Зачем тебе бесплатная баня, если у тебя теперь есть ванна?

«Так, значит, деду дали-таки квартиру!» — обрадовался Максим Т. Ермаков. Деда Валера, судя по всему, тоже был доволен полученными бонусами. Он одобрительно кивал в ответ на возмущенное перечисление благ, свалившихся на «кулацкий элемент».

— Еще ордер мне должны на ботинки и на мануфактуру, — напомнил он деловито, когда товарищ Аристов выдохся.

— В коммерческом магазине иди покупай! С твоими получками, — топ-менеджер, побагровев, вытащил из кармана грязный кусочек сахара, похожий на осколок гранита, и сунул за плохо выбритую щеку.

«Хочет курить», — понял Максим Т. Ермаков.