Уйди во тьму

Их руки упали на стол. Пуки продолжал улыбаться своей собачьей улыбкой, а Хэрриет усиленно моргала и выглядела возмущенной.

— Вот уж я — никогда, — сказала она.

Пуки тоже скоро должен пробудиться — даже Пуки, и Лофтис, потягивая виски, ждал этого момента: несчастные ублюдки, если бы они только знали, как одним тем, что они сидят тут, выпуская в воздух, словно мыльные пузыри, банальности (она сейчас говорила: «Слейтер, он так пьян»), они распяли его, ранили прямо в сердце, как два подростка, играющие ножом, несчастные ублюдки, они сказали бы: «Оставим его наедине с его виной, оставим его сейчас, Слейтер, дорогая Хэрриет».

— Милт, черт бы тебя побрал, малый, — произнес Пуки; глазки у него стали маленькими и потемнели от внезапно озадачившей его обиды — такого выражения Лофтис никогда прежде у него не видел. — Черт побери, Милт, не знаю, куда ты клонишь, но я думаю, оставь-ка ты эту бутылку…

Лофтис отнюдь не изящно потерял равновесие, бутылка выскользнула из его рук, упала на пол и разбилась. Виски потекло по линолеуму, и он секунду смотрел на это, потом повернулся к Пуки, который тоже уставился на пролитое виски. Не важно, что произошло с виски — он вспомнил, что у него в пальто есть еще одна пинта, — но это… они же извели его, подвергли пытке, хоть и с этакой детской, глупой наивностью. Они же действительно подвергли его пытке и теперь расплачивались за это. Хэрриет потянула Пуки за рукав, говоря: «Пошли, дорогой!» — и, подняв глаза, Лофтис поймал его взгляд и, пошатываясь, поднялся со стула. «Бедняга Пуки, простак, — думал он, глядя вниз на озадаченное, обиженное лицо. — Ох, Пуки, блаженны будете мягкие и неподозревающие, блаженны плохо информированные, блажен и ты, Пуки, хотя женщина высосет тебя досуха, потому что душа твоя неподкупна и ты унаследуешь землю». Он вспомнил о солнечной веранде и о дожидающейся Элен и содрогнулся, почувствовав беду.

— Пуки, — сказал он, глядя вниз, — ты чертовски великий… мужик. Одна беда с тобой… одна беда в том…

Хэрриет встала со стула.

— Скажи ему, чтоб отстал, Слейтер! — выкрикнула она, но Пуки был загипнотизирован.

Лофтис широко повел рукой, призывая к миру, дружбе и снисходительности, и в эту минуту, прорвавшись сквозь мили опьянения, он вспомнил о своей так и не выполненной миссии. Великий Боже, что он тут делает? О, Пейтон!..

— Единственная беда с тобой, — произнес он сдавленным голосом, — это… а, да черт с ним со всем. — Он повернулся и вслепую пошел вон из ресторана — мимо Хэрриет и огорошенного Пуки, державшего в руках флаг конфедератов, обесчещенный трофей.

Вооруженный тремя сандвичами, купленными у мальчишки возле входа на стадион, сосудом с кофе, программой, которую он купил и которая была ему не нужна, полуторалитровой бутылкой виски, одолженной им подушкой и зонтом, с оранжевым значком на отвороте и с большущим знаменем, свисавшим с его локтя и тащившимся по гравию, Лофтис еле передвигался. Со скамей в воздух поднялся крик, но он все еще был за барьером и ничего не мог видеть.

— Ваш билет, пожалуйста.

Лофтис спросил парня, кто выигрывает; парень был краснощекий, с наушниками для защиты от холода, хотя день был не такой уж холодный, и он рявкнул:

— Мы им влепили с одиннадцати ярдов!

Из рук Лофтиса выпали подушка и программа — они не могли не выпасть, поскольку билет находился где-то в одежде, глубоко запрятанный в кармане среди рецептов, старых писем, расписания поездов. Со скамей прозвучал еще один крик, и оркестр, удручающе фальшивя, сыграл победный гимн, а вокруг Лофтиса, словно падающий снег, завихрились конфетти.

— Уже? — пробормотал он. — Уже сравнялись?

Но парень исчез.

Лофтис неловко спустился по цементным ступеням, нашел свое место — оно было наискосок от сектора, где сидели студенты и где, как он надеялся, он может увидеть ее. Место его находилось в середине ряда, и, усаживаясь, он потеснил своей подушкой соседей. Снова ввели мяч в игру. Лофтис сел. Передним возникла стена людей в серых пальто и с флажками — и позади, и с обеих сторон. Откупорив свою бутылку и положив все свои причиндалы на пустое место Хьюберта Макфейла, он понял, что ему тоже — по существующей традиции — надо встать. Он посмотрел вдоль ряда, ища Пейтон, и, встав, повернул голову к сектору студентов.

— Садись, модник! — крикнул позади него мальчишка.

Он повернулся, чувствуя, как ощетинились волоски на шее, и обнаружил, что стоит только он. На поле был таймаут: кто-то пострадал в последней игре. Все сидели, кроме него. Кто это назвал его «модником»? Он опустился вниз, наполовину сев на ноги молодой женщине с выступающими вперед зубами, которая, как и он, была весьма навеселе и, обвив рукой его шею, назвала его «Офицер-пехотинец».

— А это мой муж Эрвин Ли Брокенборо, — прокричала она, перекрывая шум, поскольку позади них кто-то затрубил в гигантскую трубу. — Ну разве это не имя смельчака? — И она ткнула в бок моряка — старшего унтер-офицера, загорелого и мускулистого, который, подперев обеими ручищами жевавшую резинку челюсть, смотрел на поле и явно игнорировал их. — Эрвин Ли, познакомься с Офицером-пехотинцем!

— Почему вы меня так называете?

— Потому что именно так вы выглядите! Или нет? Зависит от того, как посмотреть.

— Как Мак…

— Именно, прямо как он, малыш! Дайте выпить. М-м-м! Нет, я, право, не думаю, что вы такой.

Лофтис взял у нее бутылку, поднял в веселом приветствии флаг, который держал в другой руке.

— Салют, миссис Брокенборо.

— Зовите меня просто Фрэнсис!

— О’кей, Фрэнсис.

Она улыбнулась — на одном из ее крупных зубов была помада.

Они выпили. Атмосфера была очень компанейская, и вскоре он стал нуждаться в ней, как в друге. Он рассказывал ей свои беды, когда в игре наступал перерыв и суматоха спадала, если не считать коротких вскриков, доносившихся из сектора для студентов. За их спиной сверху летела бутылка, перескакивая с одного ряда на другой, и наконец рассыпалась у них под ногами.

— О-о-о, — произнесла она, вцепившись ему в локоть. И набросила край своего одеяла на его колени.

— Моя дочь, — сказал он, — она вон там, в больнице.

— О-о, — сказала она, — бедный Пехотинец. Худо дело?

— Нет-нет, нечто совсем не опасное, иначе, понимаете, я был бы там, а не тут.

У нее отвисла нижняя губа, наступило долгое молчание, сочувствие без слов.

Серый свет катился по стадиону. Вверху, в небе, висел самолет, почти неподвижный. Школьный оркестр, расцвеченный перьями, вышел торжественным маршем на поле, и никто не смотрел на него или не слушал. На другой стороне поля скамьи выглядели празднично, расцвеченные одеялами и флажками, поднятым лоскутным одеялом. Где-то взвыла и замерла сирена, а на краю поля вдруг сгрудился народ — драка, но прибежали два толстых полисмена, размахивая палками, и зрители разбежались. Это был напряженный момент, даже мрачный, хотя драчуны поквитались, — к игре же это не имело никакого отношения. Просто казалось, что эти тысячи людей одновременно вдруг оцепенели — придя сюда, в перерывах в игре они сидели праздно, сейчас главным у образом молча, словно в плену у своей скуки, и казалось, были тут с незапамятных времен и будут сидеть так вечно. Лофтис жевал насквозь промокший бутерброд с сыром, разделив его с Фрэнсис. Эрвин Ли ушел добывать горячую сосиску.

— Возможно, вы понимаете, как трудно мне вести поиск, — сказал он, смахивая крошку, — какое это испытание быть таким пьяным, когда… то есть когда… когда трезвость должна быть паролем, или, скорее, лозунгом.

— Правильно, Пехотинец, — сказала Фрэнсис, — вся эта чертова штука — настоящее испытание, если хотите знать мое мнение. Эрвин Ли с ума сходит по футболу — он играл в средней школе имени Томаса Джефферсона, и теперь таскает меня сюда, чтобы я отморозила себе главную мою гордость…

— Ну, только не это, — перебил ее Лофтис. — Я люблю футбол. Просто это… это…

— Это испытание, вот что. Бедный Пехотинец. А жена у вас красивая?