Мистификации Софи Зильбер

— Да, вот это и есть действительные, а не вымышленные драмы, трагедии в комедии, что разыгрываются на сцене, — прибавила Розабель и тяжело вздохнула.

— Люблю я эти представления, — произнесла Изабель с довольно-таки печальной улыбкой. — Они такие естественные, такие правдивые, и все же это настоящее искусство. Актер продолжает играть в тяжелейших условиях, какие только могут сложиться, еще не кончив говорить, подвергается поруганию, стоит на сцене, презираемый, осмеянный, посрамленный, и тем не менее представление продолжается, лица полны напряжения — спектакль доигрывается до конца.

— В подобных ситуациях — для человека, в них оказавшегося, разумеется, изнурительных, — Розабель кивнула Софи, словно прося у нее извинения, — мне случалось видеть игру такого высокого класса, какая может быть рождена лишь отчаянием, игру, питающуюся той необычайной силой, что приходит перед катастрофой. К сожалению, люди этого не видят. Им неприятно наблюдать на сцене подлинную борьбу. Они хотят, чтобы все совершалось как бы без усилий.

— И хотят, чтобы их покоряли. — Изабель обмахивалась кружевным носовым платочком. — Они откровенно заявляют о том, что желают быть покоренными. Сидят себе, наблюдая, как ты трепыхаешься там, наверху, и ждут, что ты покоришь и преобразишь их своим искусством, превратишь в своих смиренных почитателей, которые желают лишь одного — целовать прах с твоих башмаков. Но только это целование праха должно себя окупить. Так что мало понравиться некоторым. Ты должна нравиться всем. Но и в этом случае ты не застрахована.

— Стечение неблагоприятных обстоятельств, случайная несобранность, какие-нибудь вредные излучения, если угодно, — подхватила опять Изабель, — и все кончено. Покорения не происходит. Взаимное притяжение между тобой и зрителями превращается во взаимное отталкивание. И вот ты, вот вы стоите перед ними, обессиленные, — отчаяние заставило вас превзойти самих себя. Но вы ничего не можете поделать — они вас ненавидят.

— В полной изоляции актера, потерпевшего провал, — Розабель откашлялась и откинулась на спинку скамьи, а Софи тем временем слушала их обеих, затаив дыхание, — есть что-то бесконечно трогательное. Никто не хочет с ним разговаривать, да он и сам не хочет, чтобы с ним разговаривали, — у него такое чувство, будто к нему могут обратиться только из жалости. И он стыдится этого, хоть и не знает за собой никакой вины.

— О да, — сказала вдруг Софи, живо вспомнив один из самых страшных своих провалов, когда она и один из ее коллег как-то раз в течение целого вечера должны были читать стихи.

Дело было поздней осенью, из-за неустойчивой погоды многие актеры их труппы заболели гриппом. Надеясь, что все же смогут выступить, они тянули до последнего момента, когда отменить спектакль было уже нельзя. Надо было чем-то наспех его заменить — тут и пригодилась та поэтическая программа, которую они подготовили уже давно, на всякий случай. Софи с радостью и восторгом на это согласилась. Ей редко выпадал случай оставаться на сцене одной, и она прямо-таки горела желанием превратить этот вечер в свой триумф.

И когда она действительно сидела одна на высокой сцене, пытаясь наполнить своим голосом зал, ожидавший совсем другого, то слишком долго не замечала, что все ее усилия не находят отклика. А заметив, с тем большим упорством решила не сдаваться.

Она и не сдалась, но когда, обессиленная, словно побитая, услыхала жидкие вежливые аплодисменты, то едва не упала в обморок. Она закрыла глаза, чтобы хоть не видеть, как зрители с явным облегчением устремились к выходу. Потом, сидя у нее в уборной, все вместе, они пытались понять, чем мог быть вызван такой неслыханный провал. Особенно утешал Софи тот коллега, который должен был читать после нее, но, разочарованный холодным приемом, от выступления отказался.

Позже Софи и ее не заболевшие коллеги, — «чтобы утешиться», как выразился директор, — пошли в расположенный поблизости хороший ресторан, где успела уже обосноваться часть публики с их вечера, — это можно было определить по тому, как люди перешептывались, наклоняясь друг к другу, как презрительно опускали уголки рта, по тому барьеру, который, в противоположность доброжелательной атмосфере после успешных представлений, воздвигся между Софи и ее товарищами на одной стороне и этими людьми на другой.

Софи особенно страдала оттого, что ответственность за этот провал лежала на ней одной. Уже нередко случалось, что тот или иной их спектакль не имел успеха и потом они сообща ломали голову, что могло быть тому причиной, однако всем вместе им было не так стыдно.

Хотя и на сей раз немногие коллеги, что сидели с нею, пытались изобразить это как общую беду, Софи все равно чувствовала себя крайне подавленной.

До тех пор, пока японец, который в тот вечер случайно забрел в театр, не послал ей на стол цветы. Немного погодя он подошел и сам, уверяя, что она произвела на него очень сильное впечатление. Говорил он только по-английски, а потому все, что она читала, наверняка осталось для него непонятным, это придавало его комплиментам известную пикантность, однако его восхищение было таким искренних, действовало на нее так благотворно, что она не стала разбираться, насколько компетентно суждение. В тот же вечер между Софи и японцем началась пылкая любовь, длившаяся ровно десять дней. Он последовал за труппой в соседний город, посещал все их спектакли, проводил с нею все дни и ночи, до той минуты, когда ему пришла пора возвращаться в столицу, чтобы успеть на самолет. Через несколько недель Софи получила небольшую посылку из Окинавы — там было кимоно, которое она носила до сих пор.

— И все-таки, — нарушила молчание Изабель, — неудачи такого порядка не стоит принимать слишком близко к сердцу. Они происходят неведомо отчего и почему.

— Нет худа без добра. — При этих словах Розабель едва заметно подмигнула Софи, и та залилась краской, словно ее в чем-то уличили, хотя в ее жизни не было ничего такого, что бы ей непременно хотелось скрыть.

— Нам тоже знакомы подобные ситуации, — сказала Изабель, — хотя и не по собственному опыту. Призрак неудачи вечно тяготеет над тобой, словно рок, и кажется, будто тебе от него не уйти. И он всегда застает тебя врасплох. Ты никогда не чувствуешь себя в безопасности. Как бы низко ты, по-твоему, ни опустилась и как бы высоко на вознеслась, неудача вдруг всей своей тяжестью обрушивается тебе на голову, и ты чувствуешь себя так, словно тебя парализовало.

Софи кивнула. Словно тебя парализовало. Начисто теряешь присутствие духа, которым, казалось, обладала, — его будто поглотил тот же рок. Боишься сказать хоть фразу от себя, сделать малейшее движение, не заученное заранее. А между тем одна такая фраза, одно такое движение могли бы, наверное, все спасти.

— Вы действительно так думаете, дорогая Софи? — в один голос спросили вдруг Изабель и Розабель.

— Да разве я знаю. — Софи покачала головой. — Может быть, и нет. Но так, по крайней мере, кажется.

— А кажется так потому, — Изабель таинственно улыбнулась, — что ты полагаешь, будто все в твоих руках. Пусть даже сейчас ты сплоховала, но могла бы все сделать гораздо лучше.

— Не говоря уже о том, — Розабель положила на стол обе руки и рассматривала свои ногти, — что не от тебя одной все зависит, не ты одна играешь роль. Существует множество факторов, и порой они действуют согласно, а порой и вопреки друг другу. Иногда ты подчиняешь их себе, а иногда подчиняешься им сама.

— Считать, что ты одна виновата во всем, — значит воображать о себе слишком много, — сказала Изабель. — Столько есть разных причин…

— Но, с другой стороны, — заметила Розабель, — это вовсе не значит, что мы свободны от всякой ответственности. Все дело в правильных взаимоотношениях между нами в вещами. Существуют создания самого различного толка, а мы склонны не замечать никого, кроме себе подобных. Вот оттого, что мы столь многого не замечаем, нас неожиданно и настигают всякие напасти. То, что скрывается за вещами, не более важно, чем то, что их скрывает от нас. Надо только не упускать это из виду.