Остромов, или Ученик чародея

Остромов, однако, оживился. Обозреваешь, обозреваешь окрестности — однажды обнаружишь обнаженную отроковицу.

— Пусть обязательно приведет, — сказал он убежденно. — Женских лучей Морбус страшится особенно.

— Женских? — переспросил Поленов.

— Ну разумеется. Дамы и дамы — вот его стимул. Я говорил вам, что он тратит на это большую часть своей кундалини. Это энергия личности, впрочем, неважно. Если бы не женщины — о. Думаю, он уже держал бы в руках если не мир, то Европу наверное. Но перед этой силой он — пфф.

Остромов плямкнул губами и возвел глаза.

— Так что, — добавил он, — как можно больше. Вы понимаете — для начала нужно захватить широким неводом… Чтобы совершилось таинство отбора, нужно, чтобы было из чего выбирать.

Произнося заведомые очевидности, он особенно таинственно всматривался в собеседника и даже иногда подмигивал.

Поленов, недовольный, все же сообщил Дане разрешение.

— Женские лучи, — сказал он важно. — Особенное значение для духовной науки.

Сам Поленов к духовной науке относился ревностно. Остромов надавал ему упражнений по системе Георгия Иваныча. Преследуемая им цель была самая простая: чем меньше Поленов лез и мельтешил, тем проще шла работа. Энтузиасты незаменимы на ранних стадиях, при вербовке кружка и потом, когда надо внушить первый трепет; но потом им хочется результата, соответственного энтузиазму, а поскольку в большинстве они дураки, то далеко не все способны убедить себя в успехе. У Остромова во Владикавказе уже был один энтузиаст, только что не молился ему, преследовал исповедями, но после трех недель занятий и пяти килограммов серебра, необходимых для зеркала Теофраста, сначала усомнился, а потом заявил. К счастью, творилась такая неразбериха, что Остромов успел сорваться в Боржоми, а если бы не успел? Если бы не было личной дружбы с уполномоченным Цакхиевым, дружбы мужской, истинной, кавказской, подкрепленной тремя тысячами ничего не стоивших местных денег? Зеркало Теофраста было превосходным изобретением; если бы Остромов жил в те превосходные времена, когда люди верили возвышенному и чтили прекрасное, он изобрел бы много такого, что вошло бы в пословицу. Алхимики древности были люди одаренные, но без размаха. Разумеется, были и среди них персонажи восхитительные, не просто истощавшие, но потрошившие европейские дворы, — однако всем был неведом Третий трансфизический закон Остромова (на старости не терял надежды свести воедино в универсальный учебник под давно придуманным названием «Алхимия жизни», даже, возможно, «бытия»). Согласно этому закону деньги являлись особым химическим элементом, универсальным катализатором, и количество вложенных денег увеличивало действие всякого снадобья в разы; всякий физический прибор благодаря деньгам аккумулировал особую эманацию, позволявшую ему действовать даже тогда, когда он представлял собою бессмысленную груду произвольно соединенных обломков. Зеркало Теофраста, если бы у Теофраста достало наглости изобрести его в двенадцатом веке при дворе венгерского Яноша, где он подвизался, — показывало бы все, что делается в произвольно выбранной точке королевства, и тем подробней, чем больше было бы вложено серебра. Во Владикавказе оно показывало драматичную жизнь одной Татьяны, которую Остромов и сам бы оприходовал, если бы не ревнивое безумие местного купца Доломитова. Этот Доломитов торговал по всему Кавказу тканями и мог иметь любую, но, по странному закону, который Остромов назвал бы каким-нибудь Пятым трансхимическим, потянулся именно к той, которая никому подолгу принадлежать не могла. Полки, дивизии невест, в особенности посреди голодного девятнадцатого года, жаждали удовлетворить такие прихоти Доломитова, что Селим-паша, владелец обширнейшего гарема в истории, почесал бы кое-где от изумления; но Доломитову, вынь да положь, нужна была эта дура, действительно с перчиком, но ничего сверх. Зеркало Теофраста для всякой задачи изготовляется заново, с особенными заклинаниями, и тигель должен растапливаться особенной древесиной, в случае Таньки — ореховой; три дня Остромов показывал Доломитову танькину верность и толковал всякую тень в смысле ее неутолимого влечения к фабриканту, а на четвертый энтузиаст Доломитов, в чьем доме кормили такой упоительной бараниной, узнал, с кем была Танька все это время. Случилась неприятность. Остромов бежал, унося зеркало. Он переплавил его и продал через полгода в Батуми с немалой выгодой, но насчет энтузиастов все понял. Их нужно было занимать работой отупляющей, рутинной, окончательно сводящей с ума, — и потому на Поленова была повешена, как жернов, гимнастика Георгия Ивановича, единственного человека, перед которым Остромов преклонялся.

Георгий Иванович жил теперь в Париже. От него пришло единственное письмо в августе прошлого года. Оно-то и смущало Остромова: если в Руасси дело пошло, стало быть, надо искать каналы выезда, и выезда легального. Остромов теперь не мог себе простить, что промедлил в двадцатом, да и в двадцать первом были еще лазейки, — но возможности, открывшиеся тут, были, конечно, несравнимы с Парижем. Говорил он Георгию Ивановичу: ага, — старик предпочитал это обращение, — ага, какой Париж? Здесь сейчас хлынули наверх толпы идиотов, идьётов, как элегантно произносил Остромов; здесь можно будет проникнуть к самому государственному управлению. Все эти новые господа природы будут так же нуждаться в духовной науке, как нуждались в ней фабриканты-миллионщики и полубезумные их спутницы, доведенные до истерики соитиями с жирными, сразу засыпающими людьми. Или вы думаете, что интерес к оккультному — вопрос происхождения? Дудки, это вопрос статуса: кто возлез наверх, тот немедленно желает получить ключи к тонкому миру. В толстом у него уже все есть. Оставайтесь, ага, мы будем с вами делать чудеса! Не послушался, ушел, обещал написать. Теперь написал. От текста повеяло баранинкой, перчинкой, той неведомой пряностью, которыми всегда пахло от Георгия Иваныча: адептов окормлял исключительно молочным, но сам не мыслил дня без мяса, знал толк, виртуозно мариновал. «Молодой друг! как ты знаешь здесь я благодаря тонким энергиям не пропал а совершенно напротив того можно иметь при желании хоть до полумиллиона франков но франк обращается в труху. Я упражняю Упражнениями уже значительную часть туберкулезных и сделал большие успехи в Продвижении. Чрезвычайный Успех танца безумного Дервиша и разнообразные еще Трясения совершенно преобразили мой образ и я особенно свеж. Довольно много тут и тех которые желали бы получить Посвящение через Проникновение и ты нашел бы себе тоже. Если как то получится твое Присутствие мы вспомним прекрасный Тифлис и все сопряженное желаю Тебе на Тонком плане как можно больше Проникновений помни бани Ростома и всегда Твоего ГГ».

Да, то был серьезный раскол. Люди, с которыми можно было делать дела, разделились на пессимистов, навеки разуверившихся в России, и оптимистов, полагавших, что дела можно делать везде и что к власти наконец пришли люди с деловой жилкой. Извольский уверенно повторял, что с большевиками он договорится всегда, а интеллигенция теперь и подавно станет сговорчивее; полиглот Семенов, работавший итальянского артиста императорских театров Маринелли, на трех языках называл Извольского идиотом и призывал искать любые пути бегства. Остромов, как всегда, прислушался к тайному эго, и тайное эго сказало, что удрать успеется всегда, а такой мутной воды ни в какой Европе не будет еще лет пятьдесят. Теперь, однако, тайное эго колебалось, и карты говорили разное. Мутная вода еще бурлила, но риск возрастал, и отчего-то становилось ясно, что всем без исключения осталось недолго. Это чувство временности, возникшее еще на Кавказе, стократно упрочилось в Ленинграде. Все, кто жил в России в 1925 году, должны были скоро упраздниться или переименоваться: ни одна нынешняя роль не дотянет до тридцатого, да что там — до двадцать седьмого. Это так же остро чувствовалось, как в театре, когда пьеса явно проваливается и держаться ей осталось три представленья, спешите видеть. Остромов не знал еще, как это выйдет, но знал, что НЭП нелеп: он не нравился даже тем, кому дал вздохнуть. Подлая русская природа устроена так, что скорей будет терпеть оплеухи от уважаемого тирана, нежели подачки от неуважаемого добряка; НЭП кончался, не начавшись, словно задавшись целью ежедневно доказывать, что его не надо. Все старательно делали как хуже, и Остромов со своим кружком точно угадал дух эпохи, но уйти, он чувствовал, надо было не поздней, чем через два года. Для этого требовалась командировка, или же связь, или же побег с гарантиями, и он не знал еще точного плана, но думал.