Радость моего общества

"Верное средство" великолепно антисептично. Готов спорить, каждый вечер полы из шланга поливают изопропиловым спиртом. "Верное средство" — ось, вокруг которой вращается мой скрипучий мир, и я оказываюсь здесь дважды или трижды в неделю в поисках какого-нибудь редкостного предмета обихода, например суровой марли. Как и всякая аптека на свете, эта набита безумными товарами, напоминающими мне рекламу девятнадцатого века — "восстановитель волос!", "возбуждающий эликсир!". В наши дни имеется солидный процент товаров, которые и впрямь помогают, но рядом с ними в витринах лежат наполненные жидкостью стельки якобы от варикозного расширения вен.

Я сделал вид, что остановился накокаколитьсяпозвонить — хотя телефонная карточка у меня кончилась, — и увидел, как Зэнди скользит за прилавком, словно на коньках. Я продвинулся к концу стеллажей, делая вид, что читаю инструкцию по пользованию кока-кольным автоматом, и — о радость! Находчивые умы из "Верного средства" решили перенести плакат "Таппертоновских замороженных яблочных пирогов" о конкурсе сочинений "Самый средний американец" к кока-автомату, где я мог оторвать бланк заявки и за следующие несколько минут написал еще пятьсот слов, а Зэнди, аппетитная, как меренга, занималась своим делом, и ее было видно целиком. На самом деле я не хотел писать еще пятьсот слов, да и двухсот не хотел, но это было нетрудно, учитывая, что я получал взамен. В коробке на стеллаже лежало несколько тупых карандашей, настолько тупых, что, когда я писал, они царапали деревом по бумаге, но я рьяно взялся за дело и начал второе за две недели патриотическое эссе, перед этим не написав за всю жизнь ни одного.

Америка предоставляет мне возможность не быть первопроходцем. Меня вдохновляет заурядная работа. Работа общества, работа мира...

И так далее. Я потряс сам себя, поскольку выражал идеи, в точности противоположные идеям первого эссе: на прошлой неделе я утверждал, что во мне есть дух первопроходцев, а на этой — что его нет. И то, и другое мнение я излагал с такой легкостью, что сам поверил — я способен взять любой предмет и успешно аргументировать любую точку зрения. Умение, бесценное для общения с женщинами. Только представьте, я смогу поменять позицию на ходу, если увижу, что моя дама реагирует негативно.

Пока я писал, на Зэнди я практически не смотрел, ибо осознал, какая это вообще дурацкая затея. Что за удовольствие — сидеть в засаде и без конца сверлить женщину глазами. Моне доставит не больше радости, если я буду рассматривать его двадцать минут вместо пяти. Одного взгляда на Зэнди достаточно, и, может, она для меня — вообще только предлог выйти из дому. Второе сочинение я подписал псевдонимом — Ленни Бёрнс — и опустил его в корзину. Купил пенопластовые беруши (не то чтобы я в них нуждался, но за два доллара — дюжина, такую выгоду грех упускать) и направился домой.

Мой потолок не благоприятствует подсчетам. Его текстура создана путем протягивания мастерка плашмя по мокрой штукатурке, и он представляет собой мелковолнистую поверхность, как будто пришел кондитер и шпателем наложил ванильную глазурь. Для подсчетов предпочтительней некая симметрия, хотя уровень моей изощренности позволяет мне обходить большинство препятствий. Для меня теперь наименее интересны потолки из звукопоглощающих квадратных плиток с ровными рядами отверстий, которые уже практически высчитаны, и с моей стороны требуется лишь умножение. В каждой плитке шестьдесят четыре звукопоглощающих отверстия — умножаем на легко исчислимое количество плиток на потолке. Фу.

Но мой неправильный потолок — без плиток, без повторяющихся отверстий, без квадрантов — требует некого усилия мысли: его нужно расчленить, высчитать, представить в количественной форме. Подобно океану, он имеет неправильную поверхность, и, как и в случае с океаном, легко представить под колыханием волн целостную плоскость. Едва я представлю целостную плоскость, членить мой примерно квадратный потолок делается намного проще. Треугольники, прямоугольник и пересекающиеся параллелограммы накладываются на потолок, и в моем мозгу он превращается в гипсовую глазурь на именинном пироге.

Проблема с подсчетами заключается в том, что всё, любую плоскость, любой объект можно делить бесконечно, как расстояние, которое преодолевает Зенонова черепаха, стремясь к финишу. Стало быть, проблема — понять, когда остановиться. Если я разделил свой потолок на шестьдесят четыре сектора (иногда неправильных сектора, чтобы потрепать себе нервы), то раздумываю — не поделить ли его пополам еще раз, и еще раз, и еще раз. Но и это не всё. Сектора должны быть рассечены и в трехмерном пространстве, так что числа быстро становятся малоуправляемыми. Но есть у мозга интересное свойство — места для больших чисел в нём полно.

Само собой, на мою долю выпадало не мало ошалелых взглядов, когда я пытался объяснить эту мою маленькую привычку, допустим, человеку, сидящему рядом в автобусе. Я замечал, как люди начинали ёрзать или вставали и шли на другой конец салона, даже если там их новый сосед явно сам был на грани помешательства. Однако вам следует понимать, что моя привычка считать зародилась рано — не помню, то ли я был подростком, то ли несмышлёнышем лет двенадцати. Моя мать ехала по авеню Одинокой Звезды, а я сидел на заднем сиденье. На светофоре рядом с нами остановился бензовоз, и мой взгляд притянули его огромные скаты. Я заметил, что, несмотря на то что скаты круглые, у них есть четыре вершины — север, юг, запад и восток. Когда зажегся зеленый и грузовик тронулся, север, юг, запад и восток остались на месте — колеса в сущности крутились сквозь них. Это мне принесло неимоверное удовлетворение. Когда подъехал еще один грузовик, я снова смотрел, как вращаются его колеса, а квадранты их полюсов остаются фиксированными. Вскоре эта склонность переросла в привычку, а потом в навязчивость. Постепенно привычка распространилась не только на шины, но и на вазы, тарелки, газоны и гостиные — я членил всё и на всё набрасывал воображаемую координатную сетку.

Помню только один случай, когда эта привычка проявилась до моего вступления в отрочество. Мне было восемь, я сидел с родителями в темной гостиной и смотрел телевизор. Мой отец что-то пробормотал, обращаясь ко мне, и я замешкался с ответом. Быть может, нарочно. Я ответил равнодушно себе под нос: "А?" Ударом кулака отец запустил в воздух поднос со своим ужином и, повернувшись ко мне, стал выдергивать из брюк ремень. В моем мозгу его движение отпечаталось стоп-кадром, и я увидел, как похожая на трещину во льду ветвистая линия прочертила его с головы до ног. Тут же горизонтальная черта пересекла его туловище на уровне талии, потом проявились остальные линии, деля его на осьмушки, шестнадцатые и тридцать вторые доли и так далее. Не помню, что было дальше.

Моя привычка считать не оставила меня и в колледже, где мне открылись ее важность, цель и могущество. Классные задания казались пустяками, а неодолимо влекущая счетная работа казалась жизненно  важной не только для моего благополучия, но и для блага всего мира. Я складывал вместе номера страниц в учебнике, делил их на общее количество страниц и с помощью собственным формул распределял их более подобающим образом. Страница 262 "Науки и окружающей среды" могла стать более естественно страницей 118, и я вырезал листы из переплета и переставлял их в соответствии со своими вычислениями. Приходилось и читать их в этом новом порядке, что затрудняло обучение, а когда я в список своих учебных обыкновений в итоге добавил новые правила и ограничения, учиться стало невозможно. Постепенно мои заскоки приметили разные профессора и смекалистые ассистенты и, в общем и целом, отправили "в медпункт". Обследование длилось несколько дней, после чего меня попросили из университета. Тогда я пошел в "Хьюлетт-Паккард" и устроился кодировщиком бизнес-коммуникаций.