Говори, мама, говори... (рассказы)

— На чистоплесе, там красноперка да серушка должны верхоплавом пойти, а окунь — дном. Сетка стенистая, «семерик», «троечная», — он, дурак, все равно в нее влезет и запутляется.

Поутру подойдешь на лодке и видишь: поверху, рядом с поплавками-«балберами», бьется в сети красноперка. Ее угадаешь издали: алые плавниковые перья словно жар горят. Поднимешь из воды, вот она: малахитовая спинка, бока золотистые, алые сияющие плавники, желтые губы. Рядом с нею — плотва с голубым отливом и нежным жемчугом брюшка. А снизу сетки, из глуби, как и было угадано, объявляется ротастый красавец окунь, тот и вовсе сияет в радужных переливах. Даже обычная щука, когда вынешь ее из воды, глядится красавицей: та же малахитовая зелень, вороненая сталь с узорами на спине и боках, серебро подбрюшья. Но все это лишь на минуту-другую. Из воды вынул — и на глазах твоих гаснут золото и серебро чешуи, сияющая алость плавников и жабр. Останется просто рыба и рыба: щука, плотва, окунь.

Не торопясь проверяем сеть. Красноперка да окунь, щучка да всякая бель. Если рак прицепится, снова в воду его. Гуляй до поры!

Так, глядишь, и набрали на уху да жареху.

Кто-то укорит меня: сетчонка, пусть малая, а тем более вентерь — снасти запретные. Вспоминаю, как всполошился, ныне покойный, рыбак и поэт Виктор Иванович Политов, когда в рассказе «Донская уха» упомянул я его переметы. Он тут же, от греха подальше, саморучно изъял из станичной библиотеки журнал «Наш современник» с этим рассказом. А мне выволочка досталась: «Ты думай, чего пишешь. Это же — форменный донос. Они прочитают — сгрызут меня». Виктор Иванович, получая грошовую инвалидскую пенсию, проживал на хуторе Березки, ничего не прося и не жалуясь. Считай, к порогу его немудреного казачьего куреня, крытого чаканом, подступала донская вода. Он и жил «от воды», душой и телом.

— Собака у меня кормится рыбой, куры — рыбой, — признавался он. — Жена — тоже рыбой. Кому не нравится, пусть меняют прописку.

Наш закон совершенно справедливо разрешает коренным народам Севера, Сибири и Дальнего Востока: эвенкам, нанайцам, удэгейцам, орочам — на рыбном промысле для собственных нужд пользоваться сетями. А ведь и мы на Дону — народ не приблудный, а самый что ни есть коренной и лишнего не возьмем, лишь для себя: ушицы похлебать, малосолого лещика в печи ли, в духовке запечь или вяленой чехонью побаловаться. А уж если раз в году и пошлет бог что-нибудь серьезное: сазана ли, хорошего чебака или сома, — то пусть и на нашем дворе будет праздник. Не где-нибудь — на тихом Дону живем. Остатние, но казаки донские.

Но это все — к слову. А в нынешнем дне праздника не случилось. Обошлись всякой мелочевкой. Но и за это спасибо. Проверили сетку и поплыли, пошлепали веслами к дому, никого не тревожа. Рядом, в затоне, выбрались из камышей на чистую воду сразу три табунка, три выводка диких уток. Большие выводки, не меньше дюжины в каждом. Чуть подалее лебеди плавают. Возле берега, в музгах, на мелководье, вышагивают цапли, помельче — серые и большие — белые, сияющие под солнцем. Тут же зимородки охотятся, носатые, переливчатые, словно самоцветы. Ныряют за рыбой и снова сторожат ее на суку, над водой.

К берегу плывем.

— А ты мешок завязал? — спрашивает мой товарищ.

— Вроде завязывал…

— Ты — не вроде, ты погляди, а то щука уйдет.

В самом деле может уйти. Бывали такие случаи. В этой самой лодке. Вначале без меня. Проверил мой товарищ сетку, как сейчас, поутру. Незавязанный мешок с рыбой поставил в нос лодки торчком, чтобы, причалив к берегу, за учкур его и на сушу. Последней в сетку попалась хорошая щука. В мешке она так и осталась сверху лежать. Когда мой приятель к берегу плыл, то услышал сильный всплеск впереди лодки, но, обернувшись, ничего, кроме кругов на воде, не увидел. Подумал: рыба играет.

Когда домой прибыл, жене похвалился: «Щука хорошая попалась. Может, котлет накрутим?» — «Давай», — согласилась жена. Из мешка в жестяное корыто рыбу высыпали. «А где же твоя щука?» Товарищ мой помыслил, почесал в затылке и коротко ответил: «В Дону».

Дальше идет второе действие. Оно интересней.

Год спустя на этой же лодке проверили мы с приятелем сетку. Попалась хорошая щука. «На котлеты… — определил ее судьбу мой товарищ. — Но надо ее в самый низ мешка положить. А то в прошлом году…»

Так и сделали: щуку — вниз, на нее — весь улов, а мешок, как всегда, в самый нос лодки, торчком, чтобы ловчее выносить на берег. Поплыли. Приятель мой — на веслах. Я — на корме, любуюсь пейзажами.

— Мы мешок-то не завязали, — говорит мой товарищ. — А надо бы… Был ведь случай. Правда, сейчас мы ее в самый низ положили.

Подходим к берегу. И, считай, у меня на глазах, я ведь сижу на корме, вроде все вижу. Почти у берега учкур мешка словно оживел, вывернулась из него наша большая щука и, ловко скользнув, перевалила за борт. Лишь круги по воде.

— Щука… — разом выдохнули мы.

Но было поздно. Сумела-таки премудрая рыбина, словно змеюка, проскользнуть на верх мешка и выбраться из него. Видно, услышала приговор и не захотела «в котлеты».

И вот теперь, после второго случая, мешок с уловом непременно завязывается, даже если щуки там нет.

Но все это: ловля линей, весенняя рыбалка да летняя — для настоящих любителей вроде хуторского моего товарища — лишь одно баловство.

«Вот осенью все дела переделаю… На судака…»

В августе месяце заехали на бахчи к Синицыну, чтобы арбузами разжиться. Лето, считай, позади.

— Вот с арбузами, с дынями закончим, подсолнух уберем, вспашем все — и уж тогда на рыбалку, судачка погонять… — мечтательно произнес Синицын.

Николай Ерохин, профессиональный рыбак из Малоголубинского хутора, с неводом да сетями отломав нелегкую весеннюю путину, а потом летнюю «жарковку» — это для заработка, для жизни, — и тот мечтает, ждет не дождется: «Все дела переделаем, поблесним судачка…»

И ни при чем тут белое судачье мясо: «по-польски» ли, «по-русски». Для нас, донских жителей, судак — это просто рыба, к тому же сухая, постная. Куда лучше чебачиную голову «разобрать» или посладиться сазаньей «махалкой».

Осенняя рыбалка на судака — это отдых. У нас ведь в санатории и прежде не больно ездили, а теперь про них вовсе забыли. А лето — длинное, трудное: скотина, птица, огороды, картошка, сено — это лишь свое подворье. И на полях надо пахать, сеять да убирать. Все это — от белой зари до ночи, с ранней весны до осени. Одно дело за другим тянется и третье цепляет. Крестьянский быт.

Вот и мечтается: «Все дела переделаем, будем судачить…» Это — отдых, когда можно спокойно со двора отлучиться и целый день на лодке ли, на берегу возле воды сидеть, ни о чем не тревожась.

Блеснить судака осенью можно под Белой горой или подняться выше по течению на Картули, но лучше всего по-над берегом у стороны займищной, от Губных до Белого створа — когда-то судоходного знака.

Мне нравится именно здесь, потому что рядом займищный лес: вербы, осокори, вязы, дубы. Вначале будто зелень и зелень. Потом день ото дня, вначале незаметно, приходит осеннее разноцветье. Тополя золотятся. Склоняясь над водою, верба роняет, словно точеный, узкий лист янтарной желтизны. Боярышник кровенеет спелыми гроздьями ягод, алеет паклинок, пламенеет крушина. Понизу багровеет ежевика. Вроде и небогат наш займищный лес, но красив в осеннем уборе. Просторные донские воды далеко раскинулись в многоцветных праздничных берегах, в песчаных сахарных отмелях, в сияющих меловых обрывах. И воздух, словно вода осенняя, прозрачен и чист, на многие километры все видишь. Осенняя тишина. Редкие уже птицы: чайки да пара орлов-белохвостов. Покой и покой…

По утрам бывает зябко: иней на траве, на скамьях лодки; даже ледок в ведре, на улице, хрустнет под ковшиком. Студеная вода сладкая.

На рыбалке поутру вначале гребешь вверх по Дону, до самых Губных, до протоки. Оттуда по течению сплываешь до Белого створа. Потом снова вверх поднимаешься. И опять — по течению вниз.

Тишина, покой, осенний займищный берег, осенний лес. В руке снасть рыболовная, шевелишь ее, приманивая рыбу. Возьмется судак — хорошо, не возьмется — особо жалеть не будем.