Медленной шлюпкой в Китай

Она молча улыбнулась. Я вынул из кармана мятую сигарету и закурил.

— Кстати, у тебя что, среди родственников есть бедная тетушка?

— Нет.

— А у меня есть. Настоящая. Я прожила с ней несколько лет.

— А-а.

— Но я о ней ничего писать не собираюсь.

В радиоприемнике сменилась мелодия — очень похожа на первую, но ее я совсем не узнал. Казалось, весь мир полон потерянной и грядущей любви.

— Выходит, у тебя нет ни одной бедной тетушки? — продолжала она. — Но даже при этом ты хочешь о ней что-то написать. Не странно?

Я кивнул:

— Интересно, почему?

Она лишь склонила голову набок, но ничего не ответила. Казалось, от моего вопроса у нее свело судорогой пальцы, которые засасывал подводный ил. И только мой вопросительный знак по-прежнему сверкал на солнце как до блеска отшлифованная железка на дне пруда. Лежит там и наверняка достает тем же вопросом окружающие жестянки из-под колы.

Почему? Почему? Почему?

— Я не знаю, — спустя вечность отрывисто сказала подруга.

Я подпер ладонью щеку и, как был, с сигаретой во рту, еще раз окинул взглядом единорогов. Два животных, встав своими четырьмя копытами на дыбы, словно махали вслед унесенному куда-то времени.

— Я лишь знаю, что человек с подносом на голове не сможет задирать голову к небу. Это я о тебе.

— А если конкретней?

Вытерев мокрый палец о рукав, она посмотрела мне прямо в лицо.

— Кажется, я тебе сейчас ничего объяснить не смогу. Ничегошеньки.

Я вздохнул.

— Извини.

— Да ладно. Похоже, мне сейчас даже подушка-думочка не советчик.

Она снова улыбнулась:

— К тому же, у тебя нет даже бедной тетушки.

Да.

У меня

Нет даже бедной тетушки...

Ну чем не куплет?

2

А вдруг бедной тетушки нет и у тебя? Раз так, выходит, что «неимение бедной тетушки» — наша общая черта. Странная общая черта! Общая черта, похожая на тихую утреннюю лужицу.

Однако ты же не мог не видеть бедную тетушку на чьей-нибудь свадьбе.

Как стоит на любой книжной полке хоть одна долго не читанная книга, как висит в любом гардеробе хоть одна долго не ношенная сорочка — на любой свадьбе есть хоть одна бедная тетушка.

Никто ее никому не представляет, никто с ней не заговаривает. Никто не просит толкнуть речь. Она, как старая молочная бутылка, аккуратно садится за стол, беспомощно хлюпая, поглощает кукурузный суп, ест салат вилкой для рыбы, вылавливает фасоль — и в конце ей не хватает ложечки для мороженого. Ее подарок, если повезет, растворится в глубине антресолей, если нет — при переезде отправится на помойку вместе с различными кегельбанными призами.

Она даже возникает порой на страницах изредка раскрываемых свадебных альбомов, но доверия не внушает, даже если выглядит аккуратной утопленницей.

— Кто эта женщина? Смотри, вот эта, во втором ряду, в очках...

— А-а, да никто, — отвечает молодой муж. — Просто бедная тетушка.

У нее нет имени. Просто бедная тетушка. Только и всего.

Конечно, можно сказать, что имя рано или поздно исчезнет.

Но произойти это может по-разному. Первый тип — когда имя исчезает сразу после смерти. Все просто. «Высохла река. Погибла рыба». Или же: «Пламя охватило лес, сгорели птицы»... Мы оплакиваем их смерть. Второй тип — как у старого телевизора: после смерти на экране проскакивают белые полосы, но в конце концов все гаснет. Тоже неплохо. Как под стопой заблудшего индийского слона, но все-таки — неплохо. И, наконец, последний тип — когда имя пропадает еще до смерти. В смысле, как у бедных тетушек.

Но бывает, я и сам, себя не помня, впадаю в «состояние бедной тетушки». В сутолоке вечерних перронов не помню ни имени, ни адреса, ни куда мне нужно ехать. Само собой — ненадолго. Секунд на пять — десять.

Бывает и так. Кто-нибудь говорит:

— Никак не могу вспомнить твое имя.

— Ладно. Не бери в голову. Ничего важного в этом имени нет.

А он тычет себе в кадык и приговаривает:

— Ведь вертится на языке...

В такие минуты я чувствую, будто зарыт в землю и на поверхности торчат лишь пальцы правой ноги. Этот кто-нибудь замечает и начинает извиняться. Ты, мол, прости, но вот-вот было вспомнил...

Хорошо, а куда исчезают потерянные имена? В городе-лабиринте вероятность их выживания крайне мала. Некоторые расплющиваются в лепешку под колесами тяжелых грузовиков, некоторые умирают под забором, не найдя денег на электричку, некоторые тонут в глубокой реке с полными карманами гордости.

Но даже при этом какие-то умудряются выжить, добрести до города утерянных имен, где они создают себе укромное общество. Маленький, очень маленький городок. При входе в который, пожалуй, стоит вывеска:

ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН!

Зашедшие туда без всякой надобности должны получить легкое возмездие.

Или же то было легкое возмездие, устроенное мне самому. К моей спине прилипла маленькая такая бедная тетушка.

Впервые я обратил на нее внимание в середине августа. Причем, не то чтобы как-то заметил ее присутствие. Просто вдруг почувствовал. Глядь, а на спине у меня — бедная тетушка.

Нельзя сказать, что мне было неудобно. Ноша не из тяжелых, в ухо гадостью никто не дышит. Она просто прилипла ко мне — плотно, словно отбеленная тень. Ее не замечали даже посторонние — если не присматривались. Живущие у меня кошки подозрительно косились на нее первые два-три дня, но когда поняли, что на их территорию она не претендует, быстро к ней привыкли.

Не могли успокоиться лишь несколько моих товарищей. Бывало, в самый разгар посиделок с выпивкой у меня из-за спины на них устремлялся острый взгляд.

— Прямо жуть берет.

— Не обращай внимания, — говорил я. — Вреда-то никакого.

— Это понятно, но все равно как-то не по себе.

— А-а.

— Где ты ее подцепил-то?

— Да нигде, — ответил я. — Появилась, пока я тут думал. Вот так.

Он кивал. При этом вздохнув.

— Понимаю. Это в твоем характере.

— Ну.

Еще час мы пили виски, однако настроение было испорчено.

— Слышь? — спрашивал я. — Что в этом такого невыносимого?

— Такое ощущение, будто за мною следит мать.

— Интересно, почему?..

— Что значит — почему? — смущенно говорил он. — Потому что она сидит у тебя на спине.

Обобщив некоторые мнения, я пришел к выводу, что у меня за спиной (сам я этого видеть не мог) — не какая-то конкретная тетушка, а нечто эфемерное, меняющее облик в зависимости от моих собеседников.

Один приятель увидел в ней свою собаку Акиту-ину, умершую прошлой осенью от рака пищевода.

— Былой ей пятнадцать лет. Возраст для собак преклонный. Но не от рака же пищевода!..

— Рак пищевода?

— Да — рак, образующийся в пищеводе. Тяжко. Мне бы так не хотелось. Каждый день постанывала. Но голоса при этом не подавала.

— А-а.

— Я хотел было ее усыпить, да мать была против.

— Почему?

— А кто ее знает? Видимо, не хотела пачкать руки, — совсем без интереса ответил он. — А та два месяца мучилась на капельнице. На полу в чулане. Сущий ад... — И он на время замолк. — Не собака — так себе. Трусиха. Как увидит людей, давай лаять. Толку от нее никакого. Только надоедает. В болячках вся.

Я кивнул.

— Ей бы не собакой, а цикадой родиться. Куда больше счастья. Без умолку трещи себе — никто слова не скажет. И не было бы этого рака пищевода.

Но она оставалась собакой и сидела у меня на спине с пластиковой трубочкой изо рта.

Одному риэлтеру она казалась учительницей из начальной школы.

— Пятидесятый год. Самое начало Корейской войны, — говорил он, вытирая пушистым полотенцем пот с лица. — Два года подряд вела наш класс. Приятно вспомнить. Хотя чего приятного, когда я ее почти забыл?