Она так долго снилась мне...

— Как-то ничего не было после Лоранны.

— Я имею в виду серьезные отношения с настоящей женщиной, а не шашни с мокрощелкой!

— Знаю, знаю, она тебе не нравилась, — покорно ответил я.

Она пожала печами. Ни одна из моих редких любовных побед не удостоилась ее одобрения. Она принимала моих избранниц с восторгом, шумно радовалась, что у меня наконец кто-то появился, потом сжимала в кольце своих объятий так, что они, задыхаясь, едва уносили ноги. Думаю, больше всего она боялась, чтобы кто-нибудь из них не преуспел там, где она потерпела поражение.

— И кстати, как ты можешь говорить, что испытал любовное чувство, когда проснулся: ты ведь и знать не знаешь, что такое любовь?

— Ладно, забудь! — раздраженно воскликнул я. — Я рассказал вам сон, потому что он показался мне необычным и загадочным. И уже жалею об этом.

Хлоя тотчас раскаялась и пожалела о своей резкости.

— Ну, хорошо, хорошо. Тогда вот такой вопрос: по каким признакам ты заключил, что испытанное тобой чувство было именно любовью?

Я на мгновение заколебался, но желание убедить их в своей искренности было таким сильным, что я решился приоткрыться еще:

— Я уже был влюблен. Один раз.

Хлоя и Жош выпучили на меня глаза и раскрыли рты, словно в немом крике.

— Мать твою! Он решил нас побаловать своими откровениями, — взвыла Хлоя.

— Мне было пятнадцать лет.

Хлоя порывисто вздохнула и закатила глаза. Жош едва заметно улыбнулся.

— Пятнадцать лет! Нет, Ланкри, ты безнадежен.

— Влюбиться в пятнадцать лет — это ведь нечто! — упорствовал я. — В этом возрасте любишь всем сердцем.

— Да, несомненно, — признала Хлоя, отхлебнув соку. — Ну, рассказывай! — великодушно разрешила она.

Я призадумался, собирая воедино воспоминания, и они послушно выстроились в ряд, словно все было только вчера.

Действительно, я пережил самую жестокую, самую могучую страсть, которая только может охватить юнца, неопытного, неуправляемого и неспособного к самовыражению. Любовь такой силы, какую может породить лишь юность, лишь эта пора бунтарства и отчаяния, когда невозможно провести грань между невинностью и пороком. Ее звали Милена. То была нежная, скромная девушка. Я целыми днями любовался ею, мечтал о ней ночи напролет. Чувства были так сильны, что сковывали меня, я был буквально парализован и не решался ни подойти к ней, ни заговорить. Как возможно высказать настолько важную, огромную для тебя вещь, перевернувшую все твое существование, приподнявшую тебя высоко над реальностью? Я написал стихотворение, украдкой сунул ей листок. Она прочла, покраснела, сложила бумажку и убрала в карман, а потом — потом ничего. Она не смотрела в мою сторону, стала меня избегать. Так было до конца учебного года. Затем начались каникулы, мы уехали в разные стороны и с тех пор ни разу друг друга не видели.

Хлоя огорченно сморщилась и спросила:

— И это все?

— Да.

— Прямо скажем, не густо… Платоническая любовь?

— Почему? Истинная любовь, самая что ни на есть настоящая…

— И платоническая!

Я закусил губы, проклиная собственную болтливость.

— Отсюда твоя неспособность любить. Разве не принято считать, что первая любовь задает тон всем последующим? — усмехнулась она.

— А я вот понимаю Иону, — обронил Жош.

— Надо же! Ты тоже, значит, бывал когда-то влюблен? — с удивлением спросила Хлоя.

По лицу Жоша словно рябь пробежала. Выражения удивления, паники, сомнения, понимания, озабоченности сменяли друг друга с калейдоскопической быстротой. Потом его внутренний сервер дал сбой, и лицо расслабилось, утратив вообще всякое выражение.

— Мое дело — спросить, — улыбнулась Хлоя. — Впрочем, хорошенького понемножку: две исповеди за один вечер — явный перебор.

Жош смотрел куда-то вдаль.

— Влюбиться в девушку из сна — такое же неблагодарное дело, как влюбиться в девушку, с которой не смеешь заговорить. Будь бдителен, Иона. Может, ты потому и решил назвать это любовью, что хочешь подсознательно оправдать себя и свое бездействие.

— Да, звучит логично, может, все так и есть. Однако я знаю, что чувства во сне и после сна были сильными и ощущения очень яркими. И к тому же… я уверен, что она существует на самом деле!

Хлоя схватилась за голову:

— Мать твою! Быть не может! Надеюсь, ты шутишь? Ты не в курсе, что, когда человек путает сны и реальность, это диагноз? Ты не будешь загадкой для психиатра, дружище.

— Повторяю, я в этом уверен, Хлоя, — обиженно настаивал я. — Она существует. Ну, может быть, не совсем она, но девушка, к которой я могу испытывать настолько же сильные чувства.

— Я между вами чувствую себя так, словно меня зажали в клещи. С одной стороны чокнутый компьютерщик, уверенный, что виртуальные персонажи в Сети — настоящие друзья, с другой стороны — эмоциональный калека, который считает, что существа из его снов существуют на самом деле.

В этот момент зазвонил телефон. Я быстро снял трубку, довольный, что могу ускользнуть от разговора, который явно и неотвратимо замыкался на моей скромной персоне.

— Мсье Ланкри? Вас беспокоят из Национальной полиции.

Я удивился и насторожился.

— Ваши родители попали в автокатастрофу.

— Родители? — пролепетал я. — Но… что с ними?

— Я ничего больше не могу сказать вам по телефону. Жду вас в комиссариате.

Я все понял.

Они мертвы. Убились.

Убить.

Вот что прошептала мне девушка во сне.

«Убить», а не «любить».

Машина заскользила на льду, потеряла управление и врезалась в дерево. «Они умерли на месте», — сказал мне полицейский, видимо, желая меня утешить. Но моим единственным утешением было то, что они ушли вместе, что ни один не оставил другого наедине с горечью утраты. И я знал, что они успели подумать перед смертью — их последняя мысль была обо мне.

Я замкнулся в молчании, не мог даже плакать.

Моя вселенная взорвалась, и я, как одинокая планета, летел в пустом холодном космосе. Потерял свои полюса, утратил вехи и ориентиры, лишился источника постоянной любви. Один, покинутый, один во вселенной. Слез не было. Один, всеми покинутый и готовый взорваться от переполняющих меня слов, которые когда-то не сказал родителям и никогда уже больше не произнесу.

Я взял месяц отпуска и закрылся дома. Я слонялся по квартире, так утекали часы и дни, в голове царила совершеннейшая пустота. Отказывал всем, кто хотел ко мне прийти, совершенно запустил себя и ел лишь тогда, когда организм уже не мог справляться без еды. Я потерял почву под ногами и утратил способность к рассуждению. Мысли мои, порой бредовые, бессмысленно пролетали в голове, я разговаривал сам с собой, обращаясь к матери, к отцу, к себе с непонятными, бессвязными речами. Прошлое распалось на молекулы, в настоящем была лишь боль, а будущее, если оно вообще существовало, ужасало меня.

Лука работал анестезиологом. Он был на десять лет старше меня, не красавец, не особенно обаятельный, ничего интересного. Сначала казалось — типичный коллега по работе, такой как все: вскользь поздороваться, перекинуться парой слов о пациентах, выпить чашечку кофе в комнате отдыха. Но что-то в его поведении меня заинтересовало. Он работал методично, не выказывая больным никакой особенной привязанности — лишь профессиональное уважение. Он мало говорил, редко примыкал к каким-либо компаниям, собирающимся на работе в редкие моменты затишья. Казалось, он наблюдает за миром, и особенно за мной. Его глаза не выпускали меня из виду, я часто чувствовала на себе его спокойный, но настойчивый взгляд. Он ласково мне улыбался, с любопытством прислушивался к моим разговорам с пациентами. Удивлялся моей самоотверженности и пытался понять ее мотивы.

— Не принимай ты все так близко к сердцу, — как-то сказал он мне, забыв о своей обычной сдержанности и отстраненности.

— Не могу иначе, — тем не менее ответила я с вызовом.

— Сама себя сожрешь, — предупредил он.