Ангелы падали

Говнистый так говнистый; звучит почти как «шелковистый». Она имела в виду мое стремление казаться хуже, чем кажусь. Я говорил о словах: «добро» — слово из пяти букв, «зло» — из трех. Если бы я записывал все свои шутки, я бы уже написал «Потерянный Рай»…

Итак, о шутках. Летом я переменил квартиру и живописал новое жилище: «Решетки на окнах, железная дверь с кормушкой, часовой у подъезда». Снаружи почти так и было: и решетки, и дверь железная. А внутри… Что я мог вышутить? В сырой квартире, где все мое имущество валялось прямо на полу… Где по грязно–белым шторам ползли глянцевые тараканы… Где раскладушку вместо матраса я застилал свитерами, а наволочку набивал нижним бельем… Там внутри было еще кое–что. Бродящий от стены к стене вихрь ярости и насморка. О, я был королем тогда…

Мне подарили кактус. Горшок был хозяйский, землю я набрал в кулек возле гаражей. Мне скоро 28; я мужчина, что не мешает мне быть (чувствовать себя) старой девой. Так что кактус пришелся кстати. Не хватало только кошки.

Кем же я ощущал себя сильнее — старой девой или королем? Это ведь разные роли. Но с недавних пор я стал настолько силен, что могу расколоть себя на две части, на много частей — и устоять. Я был старой девой — постольку, поскольку у меня были сложившиеся привычки, пристрастия, предрассудки, и они не допускали частого присутствия в моей жизни абы кого. Я сидел у подоконника с кактусом и до самой смерти ждал свою принцессу.

Королем же я был во всем остальном. Я даровал жизнь и смерть своим подданным. Так я был казнен, а после народился заново.

Меня навещали девушки. Иные — с чистыми намерениями: покормить. Одна принесла арбуз. Семечко я воткнул в землю рядом с кактусом и забыл об этом. А через неделю, отдернув штору, воззрился на зеленый стебель: светлый, веселый, наглый, он торчал из горшка, обещая вымахать во что–нибудь колченогое и чешуйчатое.

Конечно, я не предполагал, что в моей прокуренной квартире к январю вызреет арбуз. Но каких–то сюрпризов от этого нелегального наглеца, несомненно, ждал.

То есть, лето не было таким уж безнадежно тараканьим. Хороший знакомый пару раз угощал анашой, и тогда музыка звучала не только вокруг, а во мне: мы плыли вместе, и я не тревожился о том, громко или тихо мы плывем, и что вообще происходит со мной. Я открывал новые значения в музыке, а не в себе; когда я открываю что–то новое в себе, мне хочется побыстрее это закрыть.

Потом появилась и кошка. Как–то у дверей я уже нашел приблудного котенка, накормил, соорудил ему туалетик. Но, взяв его на руки, учуял кислый запах и обнаружил, что в ушах его черно от чесоточных клещей. И я открыл свою железную дверь, посадил котенка туда, где взял — на бетон лестничной площадки — и закрыл свою железную дверь.

А эта кошка была чистенькая. Месяц от роду, простецкого серо–бурого окраса, с белым животиком и серыми внимательными глазами. Я назвал ее — Ленка — Настя, на манер героев латинских мыльных опер, Хосе — Аркадио или Хосе — Игнасио. Одно из этих имен было именем моей принцессы. С теми, кто об этом знал, я шутил: «Я ее (кошку) бью».

И в самом деле бил; когда не мог найти, куда она гадит. Но кошка понимала все или не понимала ничего, и потому каждую ночь неизменно засыпала, урча, на моей груди. Не мог же я ее прогнать.

Может быть, зря я назвал ее так: назвать — значит хотя бы отчасти наделить теми же качествами. А моя принцесса была порядочной тварью. Она говорила, например: «Ну, рассказывай…» и выпускала дым через ноздри. И я рассказывал, потешал, заполнял паузы, как амбразуры. А принцесса слушала с брезгливой усмешечкой, глядя в себя, куда угодно — но не мне в глаза. (Ни одно животное не выдерживает человеческого взгляда). Мне казалось, что насмехается она — надо мной. Меня это обижало. А что я мог поделать.

Она бывала и ласкова, и боялась меня, и подлизывалась, и прогоняла, и, в общей сложности, минут сорок за четыре месяца мы были вполне счастливы вместе. И эти сорок минут искупают многое — например, то, что она до сих пор не умерла. Хоть я и даровал ей смерть.

Сперва я хотел уладить дело. Я загадал: «Сколько женщин должно лечь между тобой и мной, чтобы я забыл тебя?» И принялся считать. Но, когда я сбился со счета, кошка уже облюбовала мой кактус.

Зловредная, никчемная, беспардонная дура. Как она до него добралась, до колючего. Может быть, подрыла землю своими паскудными лапами. Лежал мой оскорбленный малыш на боку, и, вывернутый вместе с ним, изумрудно светился кусок обетованной земли. Но кактус, даже поруганный и поверженный, можно приживить вновь. Проклятая кошка истребила мое растение, вот что. Изорвала в зеленые клочья.

Понимаете, когда ты сажаешь кактус, то вырастает кактус. Когда ты просто втыкаешь рядом арбузное семечко, и оно внезапно идет в рост, тут уже можно ждать чего угодно. В жизни появляется что–то новое, непонятное. И ты этому радуешься, как ребенок или старая дева. А потом глупая кошка с белым пушистым животиком и лапками в белых чулочках (и серыми внимательными глазами) просто так, из зловредности, отнимает твою мимолетную радость… Да еще гадит непонятно куда…

Ее тезка тоже умела делать мне больно. Хотя вернее будет называть это не умением, а инстинктом. Инстинкт делать гадости. Моя вчерашняя знакомая переработала свой инстинкт делать гадости в умение говорить гадости. Потому–то мы и остаемся хорошими знакомыми. Но даже ей я не рассказывал про свое растение. Мне не хотелось шутить на эту тему.

Последний раз мне было беспримесно хорошо с женщиной чуть меньше года назад. Последний — а возможно, и первый. Она была сестрой моей любовницы, но любовница в тот вечер перебрала водки и уснула. А мы с ее сестрой (больше не виделись) провозились чуть ли не всю ночь, это было и весело и тяжело, и была такая минута, когда я сказал:

— Слушай, давай потанцуем? Я всегда хотел испытать, каково танцевать голым.

И мы встали с постели и минуты две танцевали в темноте без музыки. Вы знаете, это ничем не отличается от обычных танцев. И, выяснив это, мы уснули.

II. И на дороге — ужасы…

КОМОК И ОСКОЛОК

(из Блейка)

МОЯ ПОДНОГОТНАЯ

КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ

Ножнички тупо давят, ножнички тонко режут… Ноготки отлетают, будто мотылиные крылышки. Капронные неоновые тельца тают на полу. Освобождение. Сколько высвобождается крови и грязи…

РВАНЫЙ МОНТАЖ

Я люблю себя, сфотографированного когда–то, с волной волос — все больше издали люблю. Этот красивый мальчик мне все более чужой, он мил мне оттого, что посторонен. Можно вообразить себе тогдашнему другое имя, другую судьбу — и похоронить, и сладко плакать над могилой.