Под юбками Марианны

— Привет, малыш.

— Добрый день, — ответил он серьезно. На всякий случай отошел на шаг и принялся недоверчиво переводить взгляд от Галины на меня и обратно.

— Как тебя зовут? — продолжила общение Галина. У нее получалось очень естественно, совсем без наигранности. Где она этому набралась?

— Паскаль, иди сюда, мы уходим! — раздалось вдалеке.

Паскаль обернулся. Диалог, разумеется, прекратился. Ребенок сделал неуверенный шаг в сторону матери, потом взглянул на нас, как бы извиняясь, и побежал прочь, присоединившись к другим детям.

Галина спросила, глядя на исчезающую ребятню:

— Скажи, а ты хотел бы детей?

— Сейчас? — испугался я. Думаю, мало ли что ей придет в голову…

— Нет, конечно, глупый! Какой из тебя сейчас папаша! Я в принципе. Тебе сколько лет-то?

— Двадцать пять будет.

— Ну и как?

— Да рановато вроде пока. Мы же не в России все-таки.

— Это верно.

Помолчали. Ветер, играя, составлял дивные острова в небесном океане. Одинокие, вечно меняющиеся под воздействием друг друга и ветра. Как люди. Впрочем, с людьми можно сравнить все подряд, потому что все на свете подвержено изменению и все на свете находится в постоянном ожидании. Нужно только придумать метафору.

К примеру: люди — как столовые приборы. Такие разные, тут тебе и ножи всех сортов, и вилки, и приспособления для колки орехов… Вроде как и кажется, что никому на свете не нужно такое многообразие, уберешь один прибор — никто и не заметит. Однако ж они дополняют друг друга, и без них уж никак не разрежешь стейк.

Или: люди — как носки после стирки. Теряются во множестве глупых ненужных вещей, а чтобы найти парные иногда уходит целая жизнь.

Или так: люди — как математические уравнения. Их бесчисленное множество, но если не знаешь самых простых — то лучше поступай на лингвистику.

А то еще: люди на Земле — что вши на голове. Ничтожно малы, но сколько же от них неприятностей!

— Да, мы не в России, — повторила Галина. Ей явно хотелось поговорить об этом. Я вроде как должен был прервать свои мысли и поддержать разговор.

— А ты скучаешь? Ну, я имею в виду в целом, а не когда мы бухие и начинаем вздыхать о доме и обсуждать «судьбы Родины».

— А ты?

— Нет совсем, — честно признался я. — Что я там забыл?

— Ну как, мать же там! Или о ней и вспоминать не стоит?

— А что толку о ней вспоминать? Только нервы себе портить? Я не поеду ради нее обратно. Она тоже сюда не переедет. Тут вспоминай не вспоминай, делу не поможешь.

Опять помолчали.

— А я скучаю по дому, — мечтательно продолжала Галина.

— Повезло. У тебя, видать, он был.

— А что, у тебя не было?

— Да какой это дом…

— Какой ты неблагодарный, Даня, — с негодованием воскликнула Галина. Она подняла голову с моего плеча и посмотрела мне в лицо. — Как так можно говорить! Мать всю жизнь о тебе заботилась, вырастила без отца, а ты…

— Мать меня родила лично для себя, чтобы в старости не было скучно, — отчеканил в ответ, — она мне в этом сама признавалась. С отцом она даже и не собиралась жить. Это нормально, по-твоему?

— Все равно так нельзя, разве мать тебе мешает жить сейчас? Что она, стонет, просит, чтобы ты вернулся?

— Нет, — вынужден был признать я.

— Ну вот, значит, и не совсем для себя. Думаешь, сейчас ей не скучно?

Галина снова положила голову мне на плечо.

— А моя — просит, — вздохнула она.

— Отчего?

— У отца сложный характер. Пока я была дома — я могла как-то сдерживать, он на меня переносился. А теперь только мама. А она человек очень спокойный, робкий. Не может противостоять.

— Что ж отец? Обижает ее?

— Да нет, не то чтобы он сильно ее притеснял… но, ты знаешь, он сильный человек, с железной волей. Он всего сам добился в жизни. Я не знаю, зачем он на маме-то женился, думаю, он и ребенка сам мог родить. — Я почувствовал, как Галина слабо улыбнулась и поудобнее устроилась на плече. — Но ему всю жизнь мы с мамой чем-то не угождали. И в моем поведении все ему было не так. Хорошо учусь — так он спросит, почему не отлично. Я стала учиться отлично. Он стал говорить, что вот еще, можно бы и языками заняться, и музыкой. Стала я и тем и другим заниматься. Разумеется, все невозможно было делать хорошо, так что претензий всегда было много, и слез, и крика… бр-р. — Галина махнула рукой, словно бы открещиваясь от этого. — Дома контроль — ни шагу без отцова согласия не ступи. Даже моим подружкам звонил, проверял, с ними ли я, ты представляешь? Я, разумеется, ни на какие вечеринки там с друзьями или тем более с мальчиками не ходила. Куда там! Даже если я на полчаса задерживалась, телефон уж разрывался. А мама не могла быть никак моим союзником — даже поплакаться ей я не всякий раз могла. Если честно, я не помню, когда было так, чтобы я так же беззаботно носилась по окрестностям, как эти дети.

— Такое вот печальное детство, — продолжала Галина, — а потом я уехала учиться. Ума не приложу, почему отец меня отпустил. Естественно, никаких навыков общения с другими людьми у меня не было. И я так ждала этой свободы, наконец освободиться из-под отцова гнета. А получилось — новое ожидание. И даже… нет, — поспешно поправилась она, — погоди, я сказала «гнета», да? Я все-таки не права, нельзя плохо говорить о родителях. Просто у меня другой взгляд на жизнь, несколько другой. Да… — Галина заволновалась, речь ее стала чуть прерываться.

— Ну и как, наверное, ты была счастлива? — спросил я.

— Ничего особо впечатляющего из этого не получилось. Полюбила мальчика — обманул. Завела друзей — разочаровалась. Стала об этом рассказывать родным — отец чуть не смеялся, сказал, что мне, мол, только иконы в друзья можно брать, что сама виновата, потому что нет опыта общения. Наверняка он прав был. Сейчас-то я понимаю, что глупые это все были обидки на друзей, гораздо хуже люди потом встречались. А с мальчиком — сама виновата. Но зачем смеяться? Будто это не по его милости я двадцать лет дома просидела! Что я, виновата, что ли, теперь?

Я молчал, хотя наверняка следовало сказать что-нибудь проникновенное и утешающее. Но на ум не приходило ровным счетом ничего путного.

— Так если все так было печально, чего же тебе скучать? Радоваться надо, что ты можешь жить так, как тебе нравится.

— Вот у моих детей все так не будет, — проигнорировала меня Галина, — я воспитаю их как угодно, только не так, как меня воспитывали. Мне говорили — «живи своим умом, не заемным», «ни на кого не надейся». Я так и делала. А что вышло? Упустила, что большое можно делать только вместе с кем-то. Одно творчество может быть в уединении, а я — кто? В двадцать восемь лет — приживалка у друзей… А кто бы мне подсказал?

— Галюша, мне кажется, жизнь твоих подруг в России особым разнообразием не блещет, — нашелся наконец я, — сидят по домам в декретах да гадают, скоро ли муж налево начнет ходить или уже начал. Они тебе завидуют. Что же такого плохого в твоей жизни? Ну, пожила пять лет черт-те где. Это же не конец. Бороться надо.

— Да я знаю, что они мне завидуют. Только как-то не легче от этого. Треть жизни прожито, а на что потратила? Черт знает. А бороться… Я живу по инерции, взбиваю молоко в масло, как та лягушка, да только не потому, что воля к победе у меня такая сильная, а потому, что не знаю, как еще быть. Я потому и скучаю по дому — там все совершенно понятно. А ты что думаешь, Даня?

— Ты знаешь, я думаю, что надо как можно меньше думать обо всем этом. Жизнь — как рояль. Подходишь и играешь. — Я сделал вид, что стучу по клавишам перед собой. — Есть вдохновение — играй дальше. Когда оно есть, чувствуешь, что жизнь плывет по волнам, чувствуешь нечто неощутимое между пальцами, как будто пыльцу какую. — Я отнял пальцы от «рояля» и потер кончиками друг о друга. — А нет — так закрывай крышку и иди почитай. У меня есть вдохновение. И я верю, что к тебе оно придет. Мне кажется, у тебя все будет прекрасно.

— Что, правда?

— Ну да.

Настроение Галины улучшилось. До конца дня она вдруг стала такой веселой, словно воздушной, смеялась по всякому поводу, то хватала меня за руки и начинала кружиться, то без причины крепко обнимала меня за шею. Как будто моя ходульная поддержка, мое инвалидное сочувствие вдруг пробудили в ней новые силы.