Время воды

Глава 4. ГЕННАЯ ИНЖЕНЕРИЯ

Два дня я не выходил из комнаты. Я лежал на диване, отвернувшись к стене, и считал ромбики на обоях. В этой жизни для меня все было кончено.

— Что, хреново?.. — шепнул в замочную скважину Генофон. — Ну, не хочешь, не отвечай. И так все понятно. Знаешь, Витек, я тебя на ноги подыму. Ты у меня еще будешь бегать по бабам, как красный дракон.

Он ушел. Некоторое время гремел на кухне кастрюлями. Когда шум затих, через щель между дверью и полом в комнату устремился удушливо-сладкий букет из прокисшего хлеба, мертвых дрожжей и летучих спиртов. Дядя Гена взялся варить самогон. Его жена Серафима тоже учуяла запах и выдвинулась из комнаты в коридор. Супруги начали переругиваться. Серафима боялась, что перегретая брага взорвется. Звук ее голоса был зычным и резким, как сирена на туристическом теплоходе. Геннадий, главный в семье, отвечал тихо. Отстреливался от жены сухими очередями матерных и полуматерных слов и, судя по царапающим металлическим звукам, пытался запереться от нее на щеколду.

Будучи вдвое меньше супруги, сделать этого он не сумел. Серафима проникла на кухню. Некоторое время из кухни раздавались звуки пощечин и разбитой посуды. А затем послышался глухой металлический звон, как будто один из законных супругов ударил другого по голове сковородкой. Я подумал, что если их взаимная ненависть так сильна, то какой же силы было другое чувство, которое их соединило когда-то?

Может быть, точно такое же недалекое будущее ждало нас с Жанной? Не поэтому ли она отменила его своим поступком?.. Я представил, как мы с Жанной, старые и толстые, толкаемся на коммунальной кухне вокруг самогонного аппарата, грязно ругаемся и деремся. А потом Жанна бьет меня по голове горячей сковородой, с которой летит во все стороны недожаренная картошка… Если так, Жанна была сукой и тогда, и сейчас.

Но Генофон не дал мне домыслить. Он заскочил в мою комнату, словно кролик, он и выглядел как кролик, за которым гонится рысь.

— Валяешься, Витька? А я ради тебя морду подставлял, между прочим.

Он не врал: его потная плешь вздулась твердым молодым шишаком, а на правой щеке кровоточили четыре бороздки от ногтей верной супруги. Обычно у человека какая-то одна рука развита сильнее другой, жена Генофона одинаково хорошо владела обеими.

— Проходи, дядя Гена, садись, — я поднялся с кровати и поставил перед Генофоном стул. — Опять досталось тебе ни за что. И самогону, небось, каюк?

— Ты, Витек, говоришь так, потому что не знаешь подоплеки наших с ней отношений. Это только со стороны кажется, что она меня елозит словно половую тряпку. А на самом деле я отец семейства! Тридцать лет с ней живу. Баба, может, она и хитрожопая, и сильная, но… — Генофон растер по щеке кровь и ощерился на уцелевшую здоровую сторону. — Как и любая баба, она в первую очередь дура! Стаканы есть у тебя?

В слове «стаканы» ударение он ставил на последний слог.

— А она не придет? — выразил я беспокойство.

— Не придет, с ней покончено.

Вероятно, с моим лицом произошло что-то не то.

Генофон нахмурился:

— Что так смотришь? Не убивал я ее. Сама она. Ударила меня и ушла плач разводить к свояченице… Мы всю жизнь так живем. Она ведь у меня совсем не пьет, ни капли, ей-богу. Вот едреналина-то ей и не хватает. А едреналин — он всем нужен, иначе всякие болячки приставать начинают, морщины появляются, жопа растет.

— А Жанна? — спросил я. — Почему ей адреналин не нужен, почему ей мой ночной скандал не понравился?

— Не понравился? Я так не думаю. Ты свою беседу вел как мужик. Ты ей столько едреналину за раз засадил, от глотки, небось, пропек и до матки. Она наверняка после тебя полночи на своем хахале верхом скакала, так ты ее взбудоражил. Скандал ведь для бабы это прелюдия, понимаешь! Им же все нравится делать прилюдно, даже вот это, — Генофон обхватил руками нечто невидимое и задвигал взад-вперед тазом.

Мне захотелось сплюнуть.

Сосед посмотрел на меня исподлобья и хмыкнул:

— Эх, Витек, Витек, вот гляжу на тебя и понимаю: ни хрена ты в бабах не разбираешься. А ведь времечко быстро пройдет, так ведь можешь дураком и состариться. Ну, так где стаканы?

Стаканов я не нашел. Но выпить было необходимо. Поэтому я взял с книжной полки рифленый пластиковый пенал, предназначенный для хранения карандашей и ручек, и выкинул из него содержимое. Потом протер пальцем от пыли и протянул Генофону.

— Вот. Не хуже стакана и больше. Водоизмещение — двести семьдесят грамм. Способ проверенный, студенческий. Его, может, сам Менделеев изобрел, чтобы не пить из горлышка.

— А не расплавится? — поинтересовался Геннадий. — В самогоне градуса не то, что в водке.

— Проверено. Здесь даже насечки выбиты для подсчета калорий.

— Научный подход, — одобрил сосед.

И мы выпили по очереди.

— Ух, — выдохнул я и зажмурился, чтобы глаза не лезли на лоб, когда самогон покатился по внутренностям.

— Вот и я говорю: первач лучше водки и полезней, и оборотов в нем больше, — одобрительно сказал Генофон и понюхал рукав пиджака, заскорузлый от длительной носки. — Покурим?

Раскуривая подсушенную на батарее «Стрелу», я решился задать Генофону вопрос о личном:

— Дядь, как думаешь, шансы у меня есть?

— Шансы есть всегда, — сказал Генофон, подумав.

— Да нет, я не про какие-то там шансы вообще. Я про Жанну. И про эту ее прелюдию.

— Я и говорю насчет баб. Какую бы цацу баба из себя не выделывала, шанс есть всегда. Тут главное — не быть щепетильным и слишком порядочным быть тоже не нужно, — Генофон остановился и подмигнул. — Разговор получается интимный, значит, надо выпить еще.

Я согласился, тем более что алкоголь уже кружил мою голову. Мы выпили и помолчали, чтобы почувствовать, как мягко и легко меняет он нашу сущность. Наконец Генофон удовлетворенно кивнул и продолжил:

— Запомни, Витек: мужик должен вести себя так, будто хочет всех баб вокруг, включая теплокровных домашних животных, а не только свою законную. При этом нужно выказывать всячески, что у тебя на это хватит гормонов. Баба только тогда возбуждается, когда ей есть с кем бороться.

— Ну, это понятно, это и у Набокова так, и у Бунина даже. Я другого не могу понять, дядя Гена: неужели ей нужен только адреналин? — не унимался я. — Кроме него, наверняка, есть что-то еще.

Генофон, поразмыслив, кивнул:

— Есть, конечно. Прелюдия. Прелюдия для нее важнее того, что происходит потом. Зачем она, обычно тихая дома, так любит ругаться с тобой при посторонних, в гостях, например, или в очереди? Или вдруг ни с того ни с сего бьет тебя по голове сковородкой, или лезет целоваться в метро?.. А чтобы показать другим бабам, что ты есть ее собственность, и она может делать с тобой что угодно. И рано или поздно все начинают в это верить, а главное — ты сам начинаешь.

Я сосредоточился на облаках дыма, блуждающих под потолком. Несмотря на явную убедительность, я не был готов принять жизненные принципы водопроводчика полностью. Его семейная жизнь не выглядела счастливой.

— Ты поэтому, что ли, бухаешь, дядь Гена? Чтобы казаться круче? Ради Серафимы бухаешь, правильно я тебя понял? — осторожно спросил я, почесав нос.

— Нет, — дядя Гена поморщился. — У Серафимы климакс, и она меня как мужика не воспринимает больше. Я для нее алкоголик. Она думает, что я не могу не бухать. А я бухаю, потому что борюсь. Я выражаю себя через бухач.

Я, конечно, тогда не мог понять, что он имеет в виду. Я же только что дембельнулся, и только о Жанне мог думать, и все ждал, чтобы Генофон меня морально подбодрил.

— Ну и все-таки может у нас что получиться? — решился я на последний вопрос. — Она ведь однажды мне фотку свою прислала, в конверт вложенную, круче, чем из «Плейбоя».

Генофон посмотрел на меня как-то странно и сказал, подбирая слова с явным трудом:

— Не обижайся, мне пора двигать. Дела надо делать. Халтуру. Унитаз в восемнадцатой просили прочистить. Югославский. Богатые, сволочи… А Жанна? В жизни все может быть, Витек. Но жить одной Жанной — мелко. Понимаешь, теперь времена такие, что всем хреново, кто не животное. Этногенез нарушился. Засорился. Его чистить нужно, а они в него срут и срут… Ты, это, проспись да все-таки выйди на улицу, на пешеходную экскурсию по городу. С друзьями увидься. Сходи туда, где работал. Сразу много поймешь…