Ромео, Джульетта и тьма

Он позавтракал — и бегом в старый дом, вверх по лестнице, подгоняемый нетерпеливым любопытством. Озираясь, повернул ключ.

Она спала на кушетке лицом к стене, уткнувшись в подушку. Он увидел густую волну разметавшихся смоляных волос и контуры тела. Девушка повернулась на спину, и смятое одеяло соскользнуло на пыльный пол. Он укрыл ее, рассматривая лицо. Спящая, она казалась ему маленькой и беззащитной. Тихое дыхание вдруг прервал глубокий вздох, губы шевельнула кроткая детская улыбка.

Аккуратная! Он заметил, что перед сном она переоделась в полосатенькую пижаму, юбку сложила на стуле, а туфли поставила возле кушетки, старательно подровняв носы. Жакетик с желтой звездой перебросила через спинку стула. Павел смотрел на нее, не осмеливаясь вздохнуть, двинуться с места. Потом на цыпочках добрался до дверей, взялся за ручку. Он придет попозже, когда она проснется. Осторожно прикрыл двери и помчался домой. Думать! Думать! Решать! Хорошо еще, что не надо ходить в школу, у него теперь заботы поважней, чем повторять латынь или зубрить биографию Германа Геринга.

Он ворвался домой; мать еще не вернулась из похода по магазинам. Ба! Он хлопнул себя по лбу. Ведь ей же нужно что-то есть, пусть это глупо, смешно, но это так! Он открыл кладовку, быстро отрезал пару толстых ломтей хлеба, намазал их размякшим маргарином, в пустую бутылку налил немного кофе, а когда начал рассовывать все по карманам, пришла мать. Он забеспокоился. Всевидящие материнские глаза! Она ничего не заметила? «Мамочка, я взял хлеба и пошел».

Он облегченно вздохнул, ускользнув от материнского ока. А что, если открыться ребятам? Они могли бы помочь. Нет, нельзя. Вот было бы шуму! Лучше молчать.

Когда он, запыхавшись, вернулся, девушка все еще спала.

Он сел рядом и ждал. Ждал. Время шло, но он не замечал его. Забыл обо всем.

Из мастерской доносится голос отца, полный неприятного, преувеличенного смирения ремесленника перед заказчиком, которое Павел ненавидел. Слышатся шаги по скрипучему паркету и шипенье утюга; женщина на галерее развешивает пестрое белье и сонно зевает. Чумазый печник тащится по выщербленной мостовой двора с корзиной, полной глины.

Павел не заметил, как затрепетали ее ресницы. Глаза вдруг широко открылись. Выражение их было в первый момент бессмысленным. Он не мог сдержать улыбки.

Девушка быстро села, извечным защитным движением запахнула у самого горла пижаму и уставилась на него с ужасом.

Где я?

Тсс! Тише!

Он предостерегающе ткнул пальцем по направлению к дверям в мастерскую.

Ведь мы же знакомы. Вы забыли… ты забыла! Она вспомнила и облегченно вздохнула.

Да. Уже знаю. Ты Павел?

Угу.

А там…

— Отец. Там его мастерская. Он портной. Я тебе вчера рассказывал.

Она кивнула головой. Теперь она будет говорить шепотом. Она все помнит. Потом, словно сообразив, что полуодета, забеспокоилась. Покраснела и потупилась.

— Мне надо одеться, — сказала она, неуверенно улыбаясь.

— Уйти?

— Нет, не уходи, пожалуйста! Мне здесь страшно одной. Ночью что-то шелестело, кто-то бегал по полу…

Наверное, мыши. Не бойся, здесь их нет.

Правда?

Правда!

Она опять вздохнула.

— Тогда все в порядке. А теперь, пожалуйста, отвернись!

Он что-то пробормотал и повернулся к окну, засунув руки в карманы. Его немного удивила просьба не уходить. Он слышал шлепанье босых ног по полу, стук туфелек, шорох одежды. Кровь прихлынула к вискам, тело одеревенело.

— Можно.

Павел медленно повернулся, как будто все это не представляло для него никакого интереса, и придал лицу самое безразличное выражение. Девушка стояла перед ним уже одетая, в жакетике с желтой звездой на груди и расчесывала гребнем спутанные волосы. Стиснув зубы, без сожаления рвала она свою густую шевелюру, волосы трещали под расческой. Она нравилась ему, хотя лицо ее было все еще помято сном. Девушка зевнула и потянулась, как кошка.

Ах, как я поспала! Мне хотелось бы все время спать, спать и не просыпаться, пока все не кончится и не вернутся наши. Или… или лучше не просыпаться вообще!

Не говори так, — перебил он ее, — ты не должна так говорить.

Тебе хорошо — не должна, не должна! А мне сейчас так скверно жить на свете!

Но ты больше не будешь так говорить, правда?

Не буду, если ты не хочешь!

Она села на кушетку, все еще расчесывая волосы, и взглянула на него. Он ткнул пальцем в желтую звезду.

Может быть, снимешь это?

Зачем? Это плохо?

— Я так не думаю! — перебил он поспешно— Но зачем?.. Мне кажется, что здесь это ни к чему!

Она задумалась и решительно покачала головой.

Нет. Нам запрещено ходить без звезды. Понимаешь? Я не виновата. И совсем не стыжусь. Папа тоже носит такую. И Бланка.

Я тебя не заставляю. Я только… Я тебе притащил кое-что. Хочешь есть?

Ужасно! Ты не смейся. Я со вчерашнего утра ничего не ела. Ходила по городу и ревела, ревела, как маленькая. Тетя завернула мне на дорогу съестного, но я забыла пакетик где-то на набережной. Я совсем потеряла голову.

Она жадно вцепилась в горбушку, запивая хлеб несладким суррогатом кофе. Не успел он оглянуться, как все было съедено и она смахнула крошки с губ. Он смотрел на нее с тихой радостью и щемящей тоской. Маленький проголодавшийся зверек, вот и все. Она поблагодарила его робкой улыбкой. Он ободряюще улыбнулся в ответ и уселся на колченогий стул.

— Фьють, однако и аппетит у тебя!

Она кивнула так энергично, что волосы упали на лоб.

— Ужасный! Папа говорил, что я обжора. А человеку, как назло, страшно хочется есть, когда есть нечего. Мы всегда жили небогато, а в последнее время стало совсем плохо. Иногда вспомнит старый пациент и принесет что-нибудь. Клали ночью под окошко, и я привыкла утром смотреть, не лежит ли там сверток. Однажды положили

мясо… Отца любили. Говорят, что провинциальные врачи грубияны, но мой папа был хороший, ни на кого не кричал…

Она вспоминала. Руки со сцепленными пальцами лежали на коленях, лицо ясное.

— Летом еще ничего; у нас был садик, у мамы росли там розы и георгины. А потом пришлось посадить овощи — морковь, цветную капусту и немного картошки. Ботвой кормили кроликов. Ты когда-нибудь видел крольчат? Совсем крохотных? У них мягонькие мордочки, а когда такой дотронется до ладошки, это просто… А папа разводил пчел. Но тебе этого не понять, по тебе сразу видно, что ты из

Праги.

Это еще почему? Она засмеялась:

Ты такой бледный, нежный. Как стебелек хмеля. Он досадливо перебил ее:

— Ничего подобного! Я сильный, не воображай. — Явно задетый, он приподнялся. — Доказать? Смотри!

И прежде чем девушка успела опомниться, обхватил ее правой рукой за плечи, левой под коленями и поднял. Уф! Странно, она была тяжелей, чем казалось. Он подбросил ее. Девушка защищалась обеими руками и смеялась звонким смехом. Он уронил ее на старую кушетку и испуганно приложил палец к губам.

Тесс! Ради бога! — Он кивнул головой в сторону мастерской, и смех оборвался. Они смотрели друг на друга молча, запыхавшись. Летели секунды. Он провел ладонью по лицу — его обычный жест в моменты растерянности или смущения.

Правда, — сказала девушка одобрительно, — ты сильный.

Он скромно пожал плечами.

— Достаточно… если понадобится…

За дверями тарахтела швейная машинка, палящее солнце стояло над двориком. Двор был похож на коробку без крышки, в которую солнце без всякой жалости льет зной. На раскаленной мостовой разлеглась кошка, неподвижная, изнуренная жарой. Мальчишка пинал ногами мяч.

— Я пойду, — сказал вдруг Павел в наступившей тишине.

Тебе нужно?

Меня ждут к обеду. Старики будут беспокоиться.

Ты придешь? Он кивнул.

Скоро?

Скоро…

Сегодня?

Он улыбнулся успокаивающе.

— Сегодня. Конечно, — сказал он, уже ухватившись за ручку двери.

…Это очень походило на воровство. У Павла заранее начинало колотиться сердце и кусок застревал в горле. Все эти дни они ужинали в напряженном молчании, приборы неприятно звякали, и Павел, упрямо опустив глаза, ерзал на стуле под вопрошающим взглядом отца. С каждым днем будет все труднее уносить тарелку в свою комнату и отделять скудную порцию в припрятанную кастрюльку. Чудо, что все до сих пор еще не открылось!